- Как там Толстой сказал?
- В «Анне-Кренине»-то?
- Да, в ней. «Все счастливые семьи счастливы одинаково, а все несчастные семьи несчастливы по-разному»...
- Да, что-то типа того...
- Но ведь вы же счастливы?
- Да, что-то типа того... Только уж жаль тогда быть счастливыми как все...
Так говорили две подруги, прогуливаясь по сырым аллеям старой набережной. Внизу под самым берегом шепелявил сонный прибой. Непривычно жаркое лето умирало этим дождливым августом. Начавшись однажды вечером, дождь шуршал за окнами вот уже третью неделю. Утро пробивалось сквозь опустевшие тучи слабыми лучами обессиливающего солнца, асфальт за день незаметно высыхал, сохраняя сырость в распластавшихся по нему трещинах, а вечером, сквозь медленно опускающийся сумрак, шлепали по земле тяжелые мокрые капли.
- А знаешь, что люди говорят?
- Люди всегда много говорят. Не знаю, а что?
- Говорят, что если не женился сразу – не женится и потом.
- Это типа не нужна толком...
- Да, что типа того... Обычно жизнь показывает.
Прибой остался умирать в холодеющих отблесках уже осеннего еще позднего заката.
Городок оживал. Молодежь шевелилась муравейником возле кинотеатра. Парочки разглядывали оранжевый свет солнца в пока еще зеленых кронах придорожных рябин. Хиппи и прочие неформалы попивали пиво и начинали гитарную перекличку.
- А знаешь, что еще говорят люди?
- Не могу же я знать все... Ну, и что они говорят?
- Говорят, что если не женился до 30 лет, никому не нужен...
- Это типа – отстой полный...
- Да, что-то типа того...
Городские здания с тяжелыми вздохами остывали, как остывают лампы накаливания, если выключить электричество. Ночь нехотя разливалась сумраком по низинам между домами и текла куда-то сквозь город, чтобы, слившись в воронку где-то за его пределами, выплыть с другой ее стороны по-новому солнечным и жарким днем.
Заканчивалось лето полупустого из-за уезжавших в отпуска жителей города, и теперь эти вернувшиеся жители отдавали последние почести своими иссякающему энтузиазму. Ненадолго оживший город снова густел и застывал.
- Завтра на работу... Опять рано вставать...
- Не опять, а снова... Все лето спала до полудня, а теперь...
- И вовсе не до полудня...
Ночь была душной – не спасали даже открытые окна. Сон не шел, скорее - убегал на встречу рассвету. Все пространство квартиры становилось таким же густым и вязким, как воздух, и осознавалось как-то слабо: углы округлились и обмякли, потолок тянулся к полу.
- Что, не спится?
- Да, что-то типа того... Опять духота стоит...
- Не опять, а снова... Можно уже и привыкнуть было.
А на работе еще пахнет свежей краской, хотя опять не понятно, что же все-таки красили. Каждый год за лето все здание наполнялось этим едким запахом, хотя ровным счетом ничего в нем не меняло своего цвета. Осень на самом деле пахнет краской.
- Совсем замучила эта бессонница...
- Выпей своей травы.
- Опять?
- Не опять, а снова.
- Травка-травка-травка-травка... Так и наркоманкой недолго стать...
- Да, что-то типа того...
Так говорили почти уже муж и жена, глядя в провисший от жары потолок, почему-то точно зная: что-то должно произойти...
Сонные студенты, бороздившие странно холодный воздух утра, тянулись вереницей к университету. В это раннее время на этом узком тротуаре можно было встретить либо студентов – в большинстве, либо преподавателей – в меньшинстве. Прочие же слои населения казались вымершими в этом ареале, в крайнем случае внесенными в Красную книгу. Но и те, и другие, и даже третьи поняли этим утром, что осень все-таки наступила.
- Сплошные опоздания сегодня... ты представляешь?
- Да ну! Хотя у меня первый был...
- Да... Эти-то всегда по началу вовремя...
- Жизнь покажет...
Обилие новых лиц, неизбежный шум и скорость, от которых отвыкаешь за лето, вместе с неожиданным холодом испортили и без того нерадостное настроение.
- Что-то ты сегодня совсем никакая...
- Не знаю, не выспалась, наверное... Душно дома...
- Это да...
Так говорили коллеги между парами, не придавая никакого смысла своим словам, выпуская их на волю абсолютно безответственно. Да были бы еще слова.
- Елизавета Анатольевна, возрастная в каком?
- В четыреста пятом...
День вяло плелся, едва передвигая уставшими ногами, по колено, а то и выше увязшими в топкой обыденности. Шаловливый холодок то и дело проскальзывал мурашками по спине, заставляя вспоминать лето, ушедшее этим утром ровно на год в неведомую страну, где собиралось набираться сил и смелости снова дарить этим неблагодарным людям свой свет и тепло. Еще немного, и осень расплачется дождем от обиды за лето и пообещает отмстить людям. Но ей не хватит сил, и она позовет могущественную зиму. Жестокая и холодная, она полюбит вестницу лета весну и растает в ее ласке. Тогда вернется вечно доброе и бескорыстное лето.
А пока... возрастная в четыреста пятом. И чувство: что-то должно произойти...
- Да что с тобой?
- Не знаю...
- Депрессия?
- Что-то типа того...
К вечеру узкий тротуар пустеет: студентов уже нет, бродят редкие парочки, идут на остановку преподаватели, проскальзывают прочие слои населения. Воздух уже свежий – вечером здесь мало машин, но и не по-летнему свежий – прохладный.
- Тебе надо отвлечься.
- Наверное... Но как?
- А пошли в субботу в клуб. У Светки днюха...
- Я подумаю...
И снова ночь, только уже свежая, туманная – непривычно. И снова никакого сна. Значит, причина – не духота. Неужели это чувство? Что-то должно произойти...
Добавлено: 22 Февраля 2010, 23:32:20
- О! привет! А где твой?
- Он по таким местам не ходит... Да и я впервые...
- Боевое крещение, значит?
- Да, что-то типа того...
Так говорили коллеги на Светкином празднике, где не чувствовалась ни осень, ни холод, ни тепло, ни духота, ни бессонница. Здесь все темно и непонятно: дрожит свет, мелькают человеческие тела, бьются в истерике звуки. Сущий хаос. Ад.
- посмотрите, кто пришел!
Улыбки, поцелуи, слова, шампанское...
- Никогда бы не подумал, что Вы бываете в ночных клубах...
- И не думайте, это первый раз...
- Заметно.
- Зато за Вами заметно обратное...
- Бесцельно провожу время. Старая привычка...
- Старая привычка списывать все на старые привычки...
Болезнь нации - проводить свободное время в вязком сигаретном дыме, смешанном с сотнями парфюмерных ароматов общества посредственности и коллективного одиночества. Разбирая в пивном хмелю это тягучее, булькающее грязевым вулканом сборище пустых и обезличенных индивидов, он наделял их какой-то особой одновременно коллективной и индивидуальной единственностью и одинокостью. Одинаковые движения в разной последовательности под одинаковые на протяжении часов звуки, едва ли интегрируемые в музыку, он наблюдал как проявление этого феномена.
- Богатый опыт?
- Да, что-то типа того...
Народу заметно меньше. Едва стоя на ногах, словно пытаясь плыть в этом дыму, разводят руками и без того некудышные танцоры. Молодые люди бессовестно висят на девушках, девушки бессовестно извиваются у шестов, пытаясь увидеть себя в зеркалах. Охранники суетятся сквозь зевоту. Кого-то свалил сон.
Гудок. Один, два...
- Алло...
- Алло...Извини, я не приеду... мы к Светке...
Гудок, гудок, гудок...
И мысль успокоилась: случилось...
- Ну как?
- Нормально...
- Как Светка?
- Упилась, бедняга...
- А ты?
- Нет, вроде... хотя... не помню...
Полдня на отдых, а потом опять на работу. На работу... На работу? Нет, уж лучше остаться дома. Дома... Дома?
Открытое окно в пелене золотистого тюля не спасало от нависшего над холодным полом сигаретного дыма. От него все сереет и теряется, стаскивая своими невесомыми руками приветливую маску уюта с лица кухни. Кухня становится чужой, словно в гостях: вроде ясно, что, где и как – а найти ничего нельзя.
- Да что с тобой?
- Не знаю!
- Не кричи. Пойди поспи...
- Не хочу.
Телевизор – безмозглый ящик с длинным, вертлявым и находчивым языком. И кто только изобрел эту дрянь? Обои, какие-то грязные, старые, с дурацким рисунком, листами отстали от стен, поселив в расщелинах паутину. Грандиозные планы ремонта, осложняемые грандиозным дефицитом семейного бюджета.
Из безмозглого ящика льются бессвязные слова, только утяжеляя воздух, все еще пропитанный сигаретным дымом.
- Ты курил в зале?
- ...
- Стоило отлучится... Открой балкон.
- Холодно будет...
- Открой...
Если какой-то запах прицепится – сущая пытка – достанет до каждого нервного окончания, даже не приспособленного для обоняния.
Весьма навязчивая вещь.
Завтра две лекции у второго по возрастной. Скорей бы...
Вече плетется, как загнанный конь, ковыляет, как хромой на обе ноги, - и это не реакция непривыкшего организма на похмелье. Это - ... Наверное, это – совесть.
- Надо поискать что-нибудь на завтра...
- По работе?
- Ну да...
- Я схожу тогда...до стоянки.
- Ну да.
Вот все и встало на свои места: она – за лекциями, он – на стоянке. Совместная жизнь.
Ручка выводит на клетчатой бумаге затейливые каляки-маляки, едва ли похожие на лекции. Лист за листом отправляется в мусорную корзину.
Память метрономом отсчитывает дни, недели, месяцы, годы. Два с половиной, тридцать, сто двадцать, восемьсот сорок...
- Да, что-то типа того. Округленно...
- Дожилась, сама с собой разговариваю.
- А что, было с кем поговорить? Так что, весьма ценный жизненный опыт.
- А еще память.
- Да, и она...
За окнами не спеша меняется палитра, сгущаются сумерки и усиливается холод. Осень наверстывает упущенное. В такой вечер редкий человек захочет высунуть на улицу нос – все еще помнят лето и не ждут зиму. А ведь именно зима дает возможность написать на белом листе снега что-нибудь, кроме затейливых каляк-маляк.
Сумерки заполняют и комнату – кажется, что кроме нее в темноте не осталось ничего, и этот кусок пустого пространства, ограниченный стенами, висит по чьей-то воле в другом (а может, и в том же) пустом пространстве, возможно, тоже чем-то ограниченном. И так до бесконечности, пока та не вернется в кусок пустого пространства комнаты, ограниченного стенами и висящего...
Звонок в дверь.
Все-таки квартира есть, есть и подъезд, есть и дом, есть и...
- О-о-о... Кому еще спать надо...
- ...
- Вот тебе и «...»
Где-то на полке – папка с лекциями. Раз.
Где-то в шкафу – любимый костюм. Два.
Где-то в углу – телефон. Три.
- Алло, девушка? Машинку можно заказать? Хорошо. Спасибо. – Раз.
- Алло, Кать? Можно у тебя переночевать? Хорошо. Спасибо. – Два.
- Алло, девушка? Машинку заказывали? Белая. Три-пять-семь. Выходите.
- Хорошо. Спасибо. – Три.
Добавлено: 22 Февраля 2010, 23:33:18
Утро. Дождливое, осеннее, заметно пожелтевшее, но свежее и непривычно выспавшееся. Правда, не у всех, но все-таки... В такое утро хочется измениться почти как весной, пропеть про себя или даже вслух «выбросить хлам из дома и...», но никого не звать. Разделить это утро с самим собой.
Беззаботные студенты с плеерами, отделившими их от объективной реальности, все так же медленно и, казалось, бесконечно тянутся к университету.
- Здравствуйте.
- Доброе утро.
И так несколько раз. Вот бы никого не видеть. Или чтоб не видели тебя. Но даже студентов, отгородившихся от мира объективной реальности каким-нибудь новомодным музыкальным течением, льющимся из наушников плеера иногда через край, тяжело не замечать.
Монотонные часы лекций, между которыми не хочется сидеть на кафедре, где почему-то перестали открывать окна.
Коридор в одну сторону – будто по делу.
Коридор в другую – будто по другому.
Еще какие-нибудь незначительные дела, зайти в деканат, в отдел кадров, еще куда...
- Здравствуйте.
- Добрый день.
- Вы домой?
- Да, что-то типа того...
- Может, пройдемся?
- Может...
Странно, неужели кто-то еще в этом городе любит гулять под дождем. Или не любит.
Серое тусклое небо, которое нормальные люди хотели бы разорвать солнечными лучами, навалилось на горы на том берегу холодной серо-сизой бухты. Прибой ластится к берегу, усыпанному мелкими камнями, шуршащими под его ленивыми волнами и под неторопливыми ногами гуляющих между небом, берегом, морем и дождем людей.
- Ты где была?
- На работе, где ж еще?
- И ночью?
- У Катьки.
- А дома – что?
- Ты...
- Может, ты тогда вообще уйдешь?
- Может...
Непривычно узкая комната со знакомыми желтоватыми стенами, ободранным стенным шкафом и закрытой на тряпку дверью. Серый потолок тяжелее медленно темнеющего неба.
Столько сделать для того, чтобы все это стало твоим, а потом понять, что тебе нужно вовсе не это.
- Чего тебе еще?
- Я... это... прости... я погорячился...
- Да, что-то типа того...
- Ты обиделась?
- ...
- Почему ты ушла?
- ...
- Да, я знаю, я сам виноват... Ты что, спишь что ли?
Глубокий, легкий, спокойный сон, который никто не прервет и никто не отнимает...
...Необозримое поле без единого деревца в приятно-прохладном летнем воздухе, шевелящимся над землей вялым и ленивым ветерком. Ясное, прозрачное, бесконечное и необъятное небо без единого облака, как будто их вообще в природе не бывает. Как будто это не природа. Мягкая высокая трава расступается едва заметной тропинкой, сама тянется к рукам, перекатываясь по полю ленивыми серебрящимися волнами, точно прибой разбивающимися о проходящую невдалеке дорогу. Теплый, неведомо откуда, словно из самой глубины бездонного неба, мерно капающий невесомый дождь. И в каждой капле – как в зеркале – все то же безразмерное зеленое и голубое. Калейдоскоп. Капли, вертящиеся в воздухе, меняя небо и землю местами так неуловимо и таинственно, что они от этого перестают быть собой. И она – между одной вечной бесконечностью и другой – в каждой капле, мерцающим своим внутренним светом в темной и неизведанной третьей вечной бесконечности. И все они – бесчисленное их множество – вдруг лопаются и разбиваются обо что-то. О какие-то ступени и перила. Лестница. Бесконечно уходящая по земле в небо и через землю в воду. Неуверенный шаг наверх. Другой. Третий. Тонкая рука на мокрых перилах, собирающая теплые капли, осевшие на них, как маленькие мыльные пузыри, выдутые словно из стекла. И – взмах! Вихрь брызг и оживших капель перед глазами в лучах невесть откуда взявшегося солнца...
Добавлено: 23:34, 22 февраля, 2010
- Тебе надо что-то решать.
- Да, что-то типа того...
Молчание на аккуратной выбеленной кухне нарушалось только тихим ворчанием безмозглого ящика, рассевшегося на важном приземистом толстом холодильнике и тщетно пытавшегося привлечь к себе хоть чье-нибудь внимание.
- А то будет, как Толстой сказал...
- В «Анне-Каренине»-то?
- Да, в ней. Может, это шанс? Откуда тебе сейчас знать? Не суди раньше времени. Твои слова.
- Мой слова: вообще не суди. Я, собственно, этого и не делаю...
- Нет, ну должно же быть у человека хоть какое-то мнение? Вот даже этот – ( в безмозглом ящике растеклась по креслу масса некоего политика, готовая было съежиться, когда на нее указали из той неэкранной реальности) – имеет мнение...
- Скорее всего, не свое. А иметь чужое все как-то не культурно... Ладно, когда свое... имеешь...
Разговор, вроде имевший в начале какой-то смысл, то ли вдруг лишился его, то ли переоценил, но в любом случае прекратился за бесполезностью излагаемых слов, и лишь масса в кресле по ту сторону пестрящего экрана продолжала монотонно журчать.
Каждый день, перед каждым своим шагом, человек делает выбор. В редких случаях выбор делается за него. Но шагает человек все равно сам.
- У меня замена вечером. Я, пожалуй, пойду...
- Маленкий-злобный-препод выходит на тропу войны с нерадивыми студентами?
- Да, что-то типа того...
Осенний холодок укутывает людей в шарфы и свитера с высоким горлом, заставляет ходить по улицам быстрее, запрыгивать в первый пришедший на остановку автобус. Автобусы застревают в первой попавшейся на дороге пробке тоже наверняка от холода. И люди, укутанные в шарфы и свитера с высоким горлом, поглядывая то на часы, то на бесконечную вереницу частного, общественного и прочего транспорта, путаются в собственных мыслях.
- Такая молодая, а платок носите, как я...Небось, учительница.
- Да, что типа того...
Престарелые женщины в цветастых платках, ставшие давно привычным атрибутом городского одиночества, по им одним понятным параметрам выбирают себе минутных собеседников в не движущемся транспорте. Эти люди-атрибуты-одиночества – своего собственного и чужого – видят в своих случайных собеседниках родственные души, предрекая тем самым судьбу этим душам, не чувствующим еще в воздухе своей жизни аромата одиночества.
- А разве это так заметено?
- Ну я же заметила...
Эти люди, действительно, многое замечают, но в отличие от таксистов, считающихся неплохими психологами (житейскими, разумеется), едва ли это афишируют.
Молчаливый семинар неподготовившихся вечерников, плавно переходящий в письменный опрос. Не знают устно – не знают и письменно. Спишу, как школьники, а вроде взрослые люди.
- Сдаем. Время вышло...
- Подождите-подождите..
Минут десять посидеть на опустевшей кафедре, поиграть на компьютере в пасьянс. Потом еще один семинар у первого. Интересно, такой же?
- А, это Вас на замену поставили...
- Да...
- Что-то типа того...
Пасьянс отменяется. Надо было их раньше минут на десять отпустить, а так... И откуда он взялся?
- Ну и как они Вам?
- ...
- Вы всегда так немногословны?
- Нет, я не всегда так немногословна.
- Только на работе?
- Только на работе...
- И дома?
- И дома... Дома... Дома...
- ?
- Это я так, о своем... Не обращайте внимания...
- Я бы попросил Вас проверить их, они все-таки моя группа...
- Проверить как они умеют читать конспекты?
- Да...
- Что-то типа того?
- Типа того, типа того... А вы бы, типа того, взяли бы их не на замену, а на весь курс, и, типа того, научили бы их, типа того, рассказывать. И Вам бы, типа того, зарплату прибавили. За часы.
Современное почти всеобще образование как-то по-особенному обезличивает студентов настолько, что их даже тяжело запомнит по именам, даже фамилии плохо помогают. Инкубатор.
- Итак, подумайте, что делает вас всех личностями и каждого в отдельности индивидуальностями...
Вопрос о том, что не существует, но имеет название. Детская загадка, ответ на которую – «ничего».
- Нет, ну Вы это видели? Я не то что на весь курс, я уволиться хочу!
- Вовсе не обязательно расправляться со всем, если где-то дела идут неважно... Дома, например...
- Много Вы понимаете в домашних делах...
Полупустой автобус в прозрачном сумраке позднего осеннего вечера пробивает себе путь желтым светом фар. Уставшие люди тяжело спускаются со ступеней таких же уставших автобусов. Маленький городок выдыхается быстро.
Непривычно огромная железная дверь, отделяющая сырой и темный подъезд от теплого дома, от узкого коридора с большим зеркалом, от зала с мягкой кроватью и безмозглым ящиком, от кухни с обеденным столом и низкими белыми стульями, от комнаты с креслом и заваленным бумагами и книгами письменным столом.
- Кто там?
- Соседи.
- Чего вам? Здрасьте...
- Позвонить можно? От вас...
- Вот.
- Спасибо.
Гулкие гудки. Заспанный голос.
- Алло.
- Алло. Это я. Почему ты дверь не открываешь?
- Сплю. И вообще – чего тебе?
- Как чего? Я домой пришла...
- Ах домой! Ну-ну..
- Хорошо. Хотя бы вещи дай тогда забрать...
Скрежет засова. Скрип двери. Все тот же заспанный голос.
- Заходи...
- Еще раз спасибо...
Соседи – невольные свидетели жизни.
первый нах.....но я лентяй
Цитата: РђРЅС,иглобалисС, от 08:45, 23 февраля, 2010первый нах.....но я лентяй
Антиглобалист, ну че ты выёживаешься, а? Не хочешь читать, так что тебя занесло сюда, да еще и ерунду писать, а?
Катенок, мне показались длинными предложения. И еще, я бы добавила имен главных героев...
Спасибо за оценку.
Насчет имен... Безысходность безымянна :yes
ФДИСЯТКЕ!
Весьма. Легкая нотка декаданса. Полная обезличенность и безнадежность. Реальная жизнь, от которой хочется нашпиговать свой мозг маслинами.... Через висок. Материковская осень и камчатская весна.
Как называется?
ритм осеннего моря.. тяжёлый, подчиняющий, опустошающий..
безысходность, но мне почудилась и надежда.. видимо личность автора проглядывает, коему - преогромный респект))
сильно!))
типа того!)))
автор пишет про себя обычно
Цитата: РђРЅС,иглобалисС, от 08:10, 24 февраля, 2010автор пишет про себя обычно
Толстой в "Войне и мре", в той же "Анне Карениной", Тургенев в "накануне", Достоевский в "Идиоте" и "Преступлении и наказании" несомненно писали о себе :lol:
да ладно тебе.....
вот допишу ... и мой бред почитаешь про замкнутые пространства...
Цитата: Катёнок от 08:13, 24 февраля, 2010Толстой в "Войне и мре", в той же "Анне Карениной", Тургенев в "накануне", Достоевский в "Идиоте" и "Преступлении и наказании" несомненно писали о себе
Однако личность Толстого так или иначе проглядывала в Войне и Мире. Например членство главных героев в масонских ложах. Достоевский... мазохист и игрок. Так или иначе внутренний мир проглядывал... Тургенев. Имел деспотичную маму, вследствии чего герои его книг были по сути вафлями, ничего не решали, даже Базаров, тогда как женщиы сильными и волевыми. Так что....
Мне понравилось.
Как начало какого-нибудь рассказа. Потому что это не рассказ, а только зарисовка. Не рассказ потому, что нет развития сюжета.
Диалоги в общем написаны легко. И звучат как монологи, здесь уместно.
Повторяемость "Да, что-то типа того..." - шикарно. Одного из собеседников это прорвало. :)
Какого могло бы быть продолжение? Простите, что вторгаюсь в ваши планы. Ну например: это всё шло под главкой "ОНА". Затем шла бы главка "ОН". Может быть совсем посторонний, из другого окружения. Так же зарисовка. Затем их судьбы пересеклись бы. А затем разошлись. ;)
Вспоминается мысль Чехова: "вся наша жизни - лишь сюжет для небольшого рассказа".
ничего не надо дописывать и развивать..
Катёнок, уж не знаю как, но тебе удалось создать рассказ-хокку.. там колоссальное послечувствование..
писать продолжение темы, развивать её - погубить её..
Цитата: Антиглобалист от 23:20, 23 февраля, 2010
вот допишу ...
ты сначала дамаск на прессе собери!))) или ты в перерывах между литературными опытами, на скорую руку?)))
Цитата: Ульзана от 00:37, 24 февраля, 2010
писать продолжение темы, развивать её - погубить её..
Тогда это становится не очень интересным.
Опыт бесед с молодым поколением показывает, что
отсутствие сюжета является правилом. Так пишет подавляющее большинство начинающих. Им кажется, что сделать красивую зарисовку - это готовое произведение. Увы, это только начало.
Наличие сюжета - редкое исключение. А эволюция взглядов персонажей - вообще недосягаемый Эверест.
возможно.. только у меня наличие сюжета и тем паче, готовая мораль вызывает оскомину.. отсутствие сюжета и отсутствие идеи, тем более настроения - очень разные вещи..
в этом - не знаю, как назвать.. наверное что-то вроде эссе - пронзительно передано настроение.. редкий случай!))
здесь именно хочется домысливать, самому развивать сюжет, придумывать преамбулу.. для меня такая зарисовка гораздо ценнее традиционного "правильного" рассказа, уложенного в рамки "завязка-кульминация-развязка"и посыпанного нафталином замшелых литературных норм.. простите мою витиеватость))
главная норма для меня - чистый русский язык - выполнена.. владение - налицо!.. чего не скажешь о громадном количестве современных произведений с развитием сюжетной линии и характеров персонажей..
мое мнение (раз спрашивают :)):
сначала прочитала первую часть, закрыла тему, потом решила, раз писать мнение, то нужно додавить до конца...
не понравилось, никакого желания узнать чем должно развиться и чем закончится, никакого послечувствия...а нет...скукота.
никакого смысла, ну, если отсутствие смысла нынче в моде, то лучше я послушаю корякские напевы, чем подобное бумагоморание.
...прошу прощения, если резко.
Добавлено: 09:53, 24 Февраля, 2010
Цитата: Ульзана от 01:40, 24 февраля, 2010
главная норма для меня - чистый русский язык - выполнена.. владение - налицо!.. чего не скажешь о громадном количестве современных произведений с развитием сюжетной линии и характеров персонажей..
вы читаете книгу только для того, чтобы оценить орфографию и умение строить предложения? (это не наезд, просто вопрос)
Отвечу без цитат...
Отсутствие сюжета в данном контексте оправдано, потому что здесь главное не сюжет, а мыслечувствование, если можно так выразиться.
Но это не значит, что вся моя проза бессюжетна. У меня есть повести с развернутым сюжетом и продуманными героями, там где это уместнее, но не здесь. Имена и сюжет в этой зарисовке снесут к черту ее смысл, Ульзана правильно заметил. Спасибо ему за оценку, к слову...
Ну а резко не резко высказаться - право каждого. По мне лучше честно, за что Зай-КотоПёс и спасибо :yes
Добавлено: 14:07, 24 февраля, 2010
Цитата: ТаргиС,ай от 08:59, 24 февраля, 2010Однако личность Толстого
Таргитай, ясен пень, автор не может отделаться от своей личности, но это не значит, что всегда автор - суть главный герой
Цитата: Катёнок от 14:05, 24 февраля, 2010
По мне лучше честно, за что Зай-КотоПёс и спасибо :yes
но это вовсе не значит, что если кто-то сказал, что ему понравилось - соврал :)
Цитата: Катёнок от 23:05, 24 февраля, 2010У меня есть повести с развернутым сюжетом и продуманными героями
А можно ознакомиться?
Я подумаю. Они немаленькие :shuffle
здесь http://www.pkforum.ru/board/index.php/topic,26815.0.html
Цитата: Катёнок от 02:43, 28 февраля, 2010
здесь http://www.pkforum.ru/board/index.php/topic,26815.0.html
Поскольку там, насколько я понял, планируется публикация продолжения, отвечу здесь.
Общая задумка - очень замечательно! Про себя дал название произведению "Точка бифуркации".
Но у меня есть вопросы. Не все сразу, но вот некоторые:
Как Вы думаете, в каких случаях мужчина называет женщину, младше себя, своей учительницей? Точнее:
Цитировать- Учи его...научи его тому, чему ты научила меня, научи его доброте, любви и справедливости.
Второе, приведенная цитата произносится водителем автобуса? Я не отказываю водителям в высоких чувствах, просто форма выражения этих чувств может быть несколько иной?
Остальные вопросы попозже.
Цитата: РћС,С?ельник от 11:13, 01 марта, 2010Как Вы думаете, в каких случаях мужчина называет женщину, младше себя, своей учительницей?
В тех случаях, когда эта женщина подтолкнула его к некоторой несвойственной для него моральной, нравственной или интеллектуальной работе :smoke:
Цитата: РћС,С?ельник от 11:13, 01 марта, 2010приведенная цитата произносится водителем автобуса? Я не отказываю водителям в высоких чувствах, просто форма выражения этих чувств может быть несколько иной?
Не все водители автобусов ВСЕГДА были водителями автобусов.
Цитата: Катёнок от 13:19, 01 марта, 2010
В тех случаях, когда эта женщина подтолкнула его к некоторой несвойственной для него моральной, нравственной или интеллектуальной работе :smoke:
Не все водители автобусов ВСЕГДА были водителями автобусов.
Интригуете?
Ждем продолжения, где эти моменты проработаны. ;)
Интересно все же.
Цитата: РћС,С?ельник от 01:36, 02 марта, 2010Ждем продолжения, где эти моменты проработаны.
к сожалению, эти моменты там не проработаны. Потому что к прошлому героя я обращаюсь мало.
И вообще, эта работа давнишняя. В ней еще есть какой-то несуразный максимализм юности и налет вымышленной романтики, от которого я ушла.
Дело в том, что пишу-то я от руки, набирает изредка подруга, если ей не лень, поэтому новое выложить не могу - оно рукописное
А как рассказ называется? "Что-то типа того"?
З.Ы. осилила с трудом... зато почти без ошибок)).
Цитата: Only_me от 03:22, 02 марта, 2010А как рассказ называется? "Что-то типа того"?
он никак не называется.
Спасибо за идею, кстати :)
Какое-то время думала, выкладывать, или нет, поскольку соблюсти авторское право в инете практически нереально, и копипастить может кто угодно...
Но все-таки хочется поделиться...
Прошу уволить меня по причине смерти
Ну вот, опять белый потолок, свет, апельсины на тумбочке...
- Ты очнулась!
Медленно открываю глаза, накаченные лекарствами веки не слушаются, сознание медленно нащупывает руки и ноги под одеялом. Пока еще под одеялом. Пока еще сознание.
Блуждающее, оно вдруг невнятно видит его – Вита.
Вит – он же Виталий Андреевич – мой хороший... или как сказать... неплохой знакомый. Коллега. Догадываюсь, что я ему нравлюсь, тем, должно быть, противнее ему здесь сидеть.
- Ты очнулась... - еще раз, но уже не так радостно повторяет Вит.
Молча рассматриваю его. Вид у него удрученный, пришибленный. Светлые волосы растрепаны, блестящие очки перекошены. И где же, спрашивается, наш педантичный Вит? Где гроза студентов, самоуверенный, аутентичный, расслабленный Вит? Как мгновенно лишился бы он своего авторитета, увидь его таким хотя бы один студент факультета... Боже мой, бедный Вит, какой ты все-таки ранимый!
- Ты очнулась, - снова повторяет он почти вопросительно.
Ловлю себя на мысли, что нужно ему ответить, иначе он сведет меня с ума этим недоуменным повторением, но губы, как и веки, слабо желают подчиняться мне.
Мне...
Кому – мне? Где локализовано, в конце концов, это несчастное «мне»? И как коряво теряет свою звучность и значимость личное местоимение «я» в этом не-помню-каком падеже...
- Вит, «мне» - это какой падеж? – невнятно лепечу я и понимаю, что «морожу глупость».
«Морозить глупость» - наше университетское идиоматическое выражение, обретшее свою семантическую законченность на одной из конференций, где председатель комиссии (к слову, филолог) громогласно заявила: «Прекратите морозить глупости, товарищ докладчик, и переходите к существу вопроса!»
- Что ты говоришь? Куда пойдешь? Или кто, я? Я никуда... - переспрашивает меня внутренне переполошенный Вит.
Ну вот, мой несчастный «падеж»... Стал глаголом...
- Никуда, - произношу я и молчу.
- Так ты очнулась или нет? – уточняет Вит, пряча невольную робкую улыбку. В его голубых глазах светится жизнь. А в моих?
Я навязчиво думаю о том, что ни разу не видела его без очков, этого старомодного стеклянного барьера между глазами собеседников. Я тоже ношу очки. Итого, между нами два оптических барьера. Преломляют ли они наше сознание?
Господи, о чем я думаю!
В отделении интенсивной терапии, а я догадываюсь, что нахожусь именно в нем, мысли отличаются особой странностью и прилипчивой экзистенциальной направленностью. Они, вероятно, самопроизвольно интегрируются из потока сознания, утяжеленного теоретическими знаниями по философии, психологии, филологии и прочим дисциплинам, витающим в университетском воздухе практически материально.
- Я просто спала, - говорю я Виту уже более уверенно. Улыбка на его несколько пухлых губах тоже приобретает уверенность. Не люблю такие губы у мужчин. Женские какие-то... - Я вас всех сильно перепугала, да? – спрашиваю я, пытаясь приподняться на подушках. И какие это все-таки банально-больничные движения!
- Да нет... - смущается Вит и отводит глаза. Врет. Больным всегда врут.
- Вит, - произношу я неуверенно, - можно тебя попросить? – Он смотрит на меня сквозь свои вечные очки. – Сними очки, а... А то умру, и так и не увижу тебя без очков... - договариваю я и чувствую, как горячая слеза соскальзывает на щеку. Глаза Вита сереют.
Полгода назад мне поставили диагноз – рак. Третья стадия.
Но я все-таки думаю, что это была ошибка.
Потому что я так думаю, я никому, кроме мужа и подруги, об этом не говорила. Зачем их лишний раз будоражить? Вот скоро придут мои анализы, и выяснится, что никакого краба нет, а есть послеоперационные осложнения или вовсе гастрит. Говорят ведь, что он проявляется порой самым неожиданным образом.
Я даже слово «рак» не говорю, «крабом» заменяю. В крабе мяса больше...
А то, как скажешь этого «краба» на работе, так откроется паломничество кудахтающих утешителей, уверяющих в силе характера и любви к жизни, да боящихся тебе в глаза взглянуть, хоть на секунду, как будто ты их всех разом одним взглядом, аки медуза-Горгона, в камень-то и превратишь. А за глаза будут сокрушаться о том, как мужу моему не повезло, и какой это, наверное, для него удар. И проходя мимо, провожать будут глазами так, как будто я гробик на веревочке за собою тащу, как мальчишка грузовичок.
Фу, противно!
А то еще и увольняться придется, потому как им, поди, невмоготу будет работать с живым трупом. Пока еще живым. И смерть моими глазами на них на всех поглядывать будет. Ага...
Заставят в «кадрах» писать заявление по форме «прошу уволить меня по причине надвигающейся смерти». Красиво звучит, ничего не скажешь!
Хотя нет... Что-то не так... «Надвигающейся» лишнее. – «Прошу уволить меня по причине смерти».
- О чем ты думала, дорогая? – заходит, целует меня и кидает апельсины на тумбочку моя подруга, заведующая нашей кафедрой Карина Петровна Катс.
Ее фамилию все пишут через «ц», и Вит говорит, что пора бы уже легализовать эту двойственность написания фамилии Карины Петровны, объясняющуюся какими-то транскрипционными что ли особенностями. С филологами вообще нелегко общаться...
Карина Петровна подвигает стул ближе к кровати и повторяет свой вопрос:
- Так о чем ты думала?
- Полагаю, тебе лучше не знать... - протягиваю я и уже увереннее поднимаюсь на подушках.
В ее красного отлива волосах путается солнечный свет, пробивающийся сквозь полузакрытые жалюзи, и рыжит их.
Карина Петровна у нас и без помощи света яркая женщина. В чем-то я даже завидую ей, хотя она и кажется иногда какой-то искусственной со своими синющими контактными линзами.
Когда студенты-первокурсники слышат фио «Ка[ц] Карина Петровна», их воображение в подавляющем большинстве случаев рисует пожилую полнеющую женщину в мешковатом шифоновом костюме и обуви без каблуков а-ля «прощай, молодость». Тем ярче переживают они собственное удивление при виде нашей высокой и статной Карины Петровны с красноватого отлива волосами, синющими линзами и каждый день новыми туфлями.
Ее туфли оккупировали уже не только законное место под ее рабочим столом, но также и под моим, и, вероятно, под чьим-либо еще. В принципе, это даже мило...
- Так ты не скажешь мне, о чем ты все-таки думала? – в очередной раз переспрашивает Карина Петровна, и я отвечаю, что думала о делопроизводителях.
Интересно, - думала я, - как они оформляют смерть в своих учетных документах. Вот если, например, человек умер, не предупредив, неожиданно, не написав наперед заявление, его же как-то надо «снять с кадрового учета организации» или как там они говорят...
- Вывести из штата, - поправляет меня Карина Петровна, - кадрового состава...
- Не суть, - отвечаю я и жду ее комментария, которого не следует.
Ох уж эта пресловутая тактика молчания! Представляю, каким идиотом чувствует себя клиент, когда тупо ждет вопросов психолога, а тот нарочито молчит. Но самый парадокс состоит в том, что эта тактика работает, и клиент (в данном случае, похоже, - я) начинает говорить.
- Еще я придумала технику по работе с адаптацией студентов к вузу, - рассказываю я. – Полагаю, это бред, но диагностически-юмористический результат обеспечен.
Карина Петровна с интересом смотрит на меня. С тех пор, как ввели этот бред про адаптацию, мы хватаемся за самые необычные идеи, чтобы не заниматься рутинным «давайте познакомимся и по кругу назовем свои имена». Поскольку Карина Петровна продолжает нарочито молчать, рассказываю.
Идея состоит в том, что перед тем, как читать лекции, первокурсников собирают потоком и знакомят со списком сотрудников ведущей кафедры. После чего им раздают бумагу и карандаши (думаю, простых будет достаточно) и просят нарисовать портрет наиболее запомнившегося преподавателя таким, каким тот его представляет. Потом преподаватели выходят, представляются, получают портреты и могут идти смеяться на кафедру.
- Забавно, - отмечает Карина Петровна, - нестандартно, но я не согласна... Это тебе все равно, ты, возможно даже, скоро умрешь, а мне еще работать, а вдруг они меня старухой нарисуют?
Я смеюсь, смеюсь по-настоящему. Потому что меня отчего-то не бесит упоминание Карины Петровны о моей возможной смерти. Она знает про краба и также нарочито, как и молчит, напоминает мне о нем. Порой я думаю, что она прибегает к парадоксальной интенции. Ну да бог с ними с обеими, с Кариной и с интенцией.
- Лёля, я принес тебе презент! – выдавливает из себя улыбку муж и кидает на тумбочку пакет с апельсинами.
Эти оранжевые шары определенно начинают меня раздражать, и не столько потому, что я ненавижу апельсины, а потому, что все знают, что я их ненавижу, но несут тоннами. А все больничные стереотипы!
- Ну ты-то мог и не тащить мне апельсины, - не сдерживаюсь я, - все-таки за четыре года, наверное, узнал, что я их терпеть не могу...
Знаю, что обижаю его, но ничего не могу с собой поделать. Если бы только он не принес апельсины...
Хотя... Я не уверена, что не сорвалась бы в любом другом случае.
Муж мой, слава небесам, не научный сотрудник, у него свое дело, он, как говорится, коммерсант и сам себе хозяин, что делает его в какой-то степени еще более привлекательным, чем он есть. Он садится напротив меня и, взяв за руку, не находится, что сказать. Его коммерческая уверенность мигом покидает его, и он становится едва ли не более растерянным, чем Вит.
Слегка вьющиеся волосы его как будто распрямляются и несколько скрывают глаза. Мы давно отводим глаза друг от друга, и краб этот процесс обострил.
Два года назад у нас чуть было не появился ребенок, хотя оборот «чуть было не» все-таки к нашей ситуации слабо применим. Беременность была внематочная, удаляли вместе с трубой. С тех пор никак.
Он нырнул в коммерцию, дела пошли в гору, я – в науку. А вот теперь еще и это... Куда сейчас нырять-то?
Пришли мои анализы.
Рак.
Нет, я не верю. Мое сознание амбивалентно двойственно: оно знает правду и не знает ее, оно читает слова и не понимает их, оно рисует смерть и перечеркивает ее. Оно кружится в вихре памяти, и события жизни уже начинают представать передо мной во всей своей яркости. Дом, раннее утро, мама на кухне с котом и сестрой пьют чай, а меня не зовут, потому что думают, я еще сплю. Причал, полдень, отец спускается с трапа корабля, и мы с сестрой бежим ему навстречу, но матросы не пускают нас. Детский сад, и мальчишка отбирает у меня синий мяч, а я реву, реву. Школа, и я не могу ответить у доски, потому что вместо того, чтобы учить таблицу умножения, я каталась на санках с горы. Хватит! Не надо! Я больше не могу! Я еще не готова! Я не хочу!
Карина Петровна в спортивном костюме помогает мне собрать вещи, разбросанные по палате.
- Что ты вчера делала тут, бесстыдница? – спрашивает она улыбаясь, но я чувствую горечь ее улыбки. Она уже не может шутить словом «смерть», как еще несколько дней назад. Ее глаза, серые без линз, убегают от моего взгляда.
- Так, выгоняла Вита, - отвечаю я, и мне становится стыдно за свое вчерашнее поведение.
- Я слышал, тебя переводят в какое-то другое отделение, - неуверенно сказал Вит, отдав мне свой кусок торта.
- Да, пустая формальность, - ответила я.
- Не пустая, - возразил Вит.
- О, да! Ты, конечно, лучше знаешь! – возмутилась я, отставляя торт. Помню, я с радостью метнула бы этот торт ему прямо в его дурацкие очки, которые он никогда не снимает.
Он замялся. Голос у меня сильный, низковатый для женщины, и иногда мне трудно его контролировать.
- Может, ты все-таки расскажешь мне, чтобы я лучше знал? – выдавил Вит, пересилив свой испуг и робость. Я читала робость в его глазах с того дня, как отошла от обезболивающего в этой палате и увидела перед собой его, пришибленного, как я тогда его описала и рассеянного.
Да, его жизненный опыт не настолько богат общением с тяжело больными людьми, он мало времени проводил в больницах, почти никогда никого не навещал, и не знает, как себя вести. Но именно это и злит. Раз не знает, зачем ходит? Зачем он вообще мне нужен тут, такой здоровый, голубоглазый и растерянный?
Не помню, что я сказала ему тогда, но смысл, надо полагать, был именно этот.
С какой стати я бы рассказывала ему? Он мне никто, так, неплохой знакомый, коллега.
Больше всего на свете мне хотелось тогда, чтобы он ушел и больше никогда бы не возвращался, не искал меня, не спрашивал обо мне, не пытался найти моих следов и никогда бы не пришел на мою могилу. Даже мимо не прошел бы.
Я швырнула в него какие-то вещи, и он, не выдержав, бросился вон из палаты. Чертыхнувшись пару-тройку раз я попросила сделать мне укол и уснула. А утром пришла Карина Петровна помогать мне собираться, потому что у мужа совещание.
- А зачем ты его выгнала? – спросила Карина, подняв что-то с пола.
- Кого? – притворившись, что не понимаю о чем речь, ответила я.
- Вита, кого же еще...
Я почувствовала, что ненависть к нему снова накрывает меня, и я побоялась быть резкой с подругой, попавшейся под горячую руку. Впрочем, она бы поняла. Наверное, поняла.
- Карин, - вздохнула я, справляясь с напряжением, - я не знаю, что со мной... Точнее, я знаю, но я не понимаю... То есть я понимаю, как оно должно быть, но я не знаю...
В общем, ничего путного я объяснить ей не смогла, потому что столкнулась с парадоксом, занимающим меня и по сей день.
В свое время, в бытность свою молоденькой студенткой, хватающейся за непосильные темы, я наткнулась на описание стадий умирания, прочла и, посчитав их абсолютной ересью, отложила в сторону и забыла к чертовой матери. Но память человека, будучи продуктом его же сознания, функционирует по тому же принципу символизма, что и последнее. И тот неявный намек о том, что я это знаю, мучил меня своей экзистенциальной навязчивостью и недосказанностью. Я так и не смогла их вспомнить.
- Ты ищешь то, - тихо проговорила Карина Петровна, - чем давно обладаешь, ты ищешь себя, но отчаянно не хочешь принимать этого, потому что ты и твоя болезнь – одно и то же, по крайней мере, на данном этапе. А избавиться от чего-то, отрицая это – невозможно, и ты сама это прекрасно знаешь, иначе грош тебе цена как специалисту, - договорила она, и больше к этой теме не возвращалась. Зато вернулась к другой, когда мы уже располагались в палате онкологического диспансера.
- Я не могу тебе больше врать, - сказала она, раскладывая мои вещи.
Ненавижу, когда моими вещами кто-то занимается. Как будто я сама не в состоянии разложить некоторое количество предметов по некоторому количеству строго отведенных для них мест. Такое ощущение, что меня самой уже нет, я уже умерла, меня уже отпели и похоронили, попили водки в мою честь, обплакали и обсмеяли, да только вещи поубирать забыли. Вот и убирают теперь...
Глупо, конечно, знаю, что на самом деле это не так, что на самом деле они заботятся обо мне, помогают, берегут меня. Но какого черта? Разве я просила их об этом? Разве я прошу ходить на цыпочках, когда сплю? Разве я прошу забирать у меня из рук сумку, когда перехожу из больницы в больницу? Разве я прошу поддерживать меня под руки, проводя по коридору к палате? Не надо, черт побери, делать из меня немощное, полуживое существо, неспособное о себе позаботиться, только потому, что вам, здоровым, неведом этот ужас коварного слова «смерть» настолько, насколько он ведом нам, больным. Именно за нашими спинами стоит она, эта ваша метафорическая старуха с косой. Но мы-то знаем, что никакой косы нет, есть только тень, тихая, спокойная, холодная тень – тень, от которой никуда не денешься, вне зависимости от того, есть источник света или нет.
- В смысле врать? – не понимаю я и подумываю перевести разговор, обещающий новое обсуждение моей болезни, в другое русло.
- Ну... - протянула Карина, - не то, чтобы врать... Молчать...
А, - думается мне, - началось. Неужели и она туда же? Но я не успеваю закончить мысль, как она заявляет явно неожиданное известие:
- Я рассказала Виту про тебя.
Она рассказала Виту про меня. Про диагноз. Про прогноз. Про страх. Про смерть.
Вчера, когда я выгнала его, он разбитый и растерянный, пришел к ней, выпил стопку коньяка и заплакал. По крайней мере, так говорит сама Карина, и я, похоже, склонна ей верить, зная при этом за ней непроизвольную привычку привирать.
Уж больно впечатлительным на поверку оказался наш Вит.
Что я вообще знаю о нем? Ему около сорока, возможно немного больше. Филолог. Увлеченный филолог. Все? Нет, он носит очки, форма которых, говорят, вновь входит в моду, и его глаза сереют, когда ему страшно.
Какое мне дело до моды, до его очков, до цвета его глаз? Ведь я, возможно даже, скоро умру, а студенты-первокурсники будут изображать Карину Петровну старухой, пока наконец она таковой не станет. Вит, поди, напишет докторскую по своей несчастной филологии, какой уж там конкретно отраслью он увлечен, я точно не в курсе. Муж найдет себе другую женщину, если уже не нашел, которая, надеюсь, родит ему ребенка. Сестра... Мама... Коллеги... Студенты... Им не будет до меня мертвой никакого дела, люди будут ходить по осенним лужам, дети будут играть в снежки и кататься с гор, ожидая короткого лета, взрослые будут работать и зарабатывать, подростки – бунтовать. А меня не будет, не будет и все. Не будет ни личности, ни индивидуальности, индивид будет прилежно гнить в земле и кормить червей и прочих паразитов, обитающих в древесине гроба. Память обо мне постепенно сотрется, как надпись на могильном памятнике под миллиардами миллиардов капель дождя за все эти предстоящие годы... нет... века... нет... времена...
Зачем загадывать так далеко? – спрашиваю я себя, - если меня уже не будет. Зачем простраивать чужую временную перспективу, в которой мне места уже нет. Зачем думать об этом? Зачем думать вообще о чем-то? Меня уже сбросили со счетов, меня поместили в эту зону ожидания, ожидания смерти. Так зачем рассказывать об этом еще кому-то?
Карина Петровна рассказала Виту обо мне.
А кто расскажет мне о Вите?
Пользоваться сотовыми телефонами во время процедур запрещено. Ну как же, они искажают излучения приборов своими излучениями. Понавыдумывали излучений и теперь не знают, как их совместить, чтоб ядерного взрыва избежать.
А между тем ректор звонила мне порядка пяти раз. И Вит.
Вот он, ждет меня возле двери в палату. Я паршиво выгляжу, паршиво себя чувствую, а он меня ждет. Зачем? Бросил бы уже, как муж.
Хотя официального объяснения между нами не было, я знаю, что он уже несколько месяцев живет с другой женщиной, живет в ее квартире, пытается воспитывать ее сына. Ну что ж... В большинстве случаев меня это не бесит, так, накатывает, бывает, приступ бычьей ненависти, когда хочется его убить, обматерив перед этим качественно так, филологически грамотно, чтоб на том свете вспоминал. Да думаю, смысла в этом нет, сама на тот свет спешу.
Рассудок говорит: прости, забыть не забудешь, так дай хотя бы жить ему спокойно. А как так сделать? Как простить? Как простить человеку то, что он здоров? Как простить ему то, что он хочет жить, что у него планы, мечты, надежды, дела? Как простить ему то, что у тебя этих планов, надежд и дел уже нет, но ты по-прежнему цепляешься за лохмотья этих планов и просишь милостыню, показывая их окружающим? Как простить его за то, что он пытается вырваться из твоих цепких нищенских костлявых рук?
Мои руки и вправду стали костлявыми, пальцы – тонкими с выступающими суставами, кожа на них постарела вперед обычного. О ногтях можно забыть, а ведь когда-то женщины завидовали мне. Когда-то... Лицо у меня тоже худющее, препротивное, глазенки злые, но обреченные. В них – пустота. Значит, и в душе, если она еще у меня осталась...
Вит купил мне шелковый платок и солнечные очки.
Все бы ничего, если бы эти предметы не имели бы специфических функций.
- Вот, - протягивает Вит мне платок с очками и пакет. – Ты же у меня женщина...
- Правда что? – отвечаю я, и чувствую, что слезы подкатывают комом к горлу.
Надо же, вспомнил, что я женщина. А кем я до этого-то была? Неопределенным телом, разлагающимся и перерождающимся в нечто, так и не изученное современной медициной? Телом, потерявшим свои половые признаки в силу болезни? Телом ли вообще?
- Прости, - мямлит он, - я хотел тебе сделать приятное..
- Приятное? – переспрашиваю я почти криком, чтобы не зарыдать. – Приятное? Что приятного в необходимости одевать очки, чтобы скрыть синяки под глазами? Что приятного в необходимости повязывать платок, чтобы скрыть, что половина твоих волос пала жертвой химиотерапии? Да на что, спрашивается, эта химиотерапия вообще направлена? На истребление моих волос? Больше ни на что, судя по всему! Сколько можно использовать эти дурацкие методы лечения, если они не помогают? Сколько можно пытать меня ими? Неужели нельзя мне просто дать умереть?
Меня разбирает истерика, и Вит хватает меня в охапку, пересиливая порывы моей ненависти. Никогда бы не подумала, что он сильнее меня.
Мы сидим на полу в коридоре, вцепившись друг в друга, как звери в смертельной битве, и я вижу, я чувствую эту проклятую смерть над нами, она стоит где-то поодаль и свысока поглядывает на эту трагикомедию двух рыдающих тел.
- Вит, Вит, ты что? – шепчу я, успокаиваясь, - ты плачешь? Не надо, Вит, не плачь...
- А что ты думаешь, только тебе дозволено страдать и плакать, только ты слаба и беззащитна, только ты имеешь право на слезы?
Черт, я проклятая эгоистка.
- Но я больна, Вит! Я больна, а ты здоров!
- О, да! И это дает тебе право ненавидеть меня...
Ненавидеть... Да, порой я также сильно ненавижу его, как и мужа, как и Карину, как и врачей, как и всех, кто заходит в эти стены лишь на время, кто не ночует здесь и не проводит здесь месяц за месяцем, кто здесь лишь гость, и потому счастлив. Да, я их ненавижу, потому что они здоровы, а я, а мы – нет, мы больны, и нас ждет смерть и забвение, нас ждет пустая холодная могила и вечная давящая на уши тишина. И плевать на метафизические рассуждения о не-существовании «я» в момент существования смерти. Достаточно представления этой закопанной тишины, чтобы сойти с ума и начать ненавидеть всех и каждого, у кого нет повода эту тишину представлять. И к черту рассуждения о милосердном боге, который испытывает, но не наказывает! К черту его скрытую оценочность! Ибо он вечен, он не знает этого страха – страха надвигающейся смерти. Если он вообще есть... Если бы он был...
- Ты хоть раз, хоть раз спросила меня о чем-то, что касалось бы только меня, а не твоей болезни? – слабым, дрожащим голосом спрашивает меня Вит. Как больно ранят его вопросы. Как больно. – Ты видела меня вообще? Ты замечала? Ты замечала? Нет, - отвечает он за меня, и я знаю, что он прав, - нет...
Меня охватывает ужас, ужас пуще привычного уже мне страха смерти, этот ужас я не могу передать никакими словами, никакого аналога я не могу этому ужасу подобрать. Он останавливает мои слезы и заставляет впериться глазами в Вита. Я вытираю его слезы угловатыми руками, костлявыми, как у смерти, я прижимаю свои холодные ладони к его горячим щекам, я снимаю его дурацкие очки и целую его в несколько пухлые губы, которые, по моему мнению, так не идут мужчинам. Да какая к черту разница!
Кто-то из врачей проговорился, что я психолог, и больные выстраиваются в очередь, чтобы со мной поговорить. Третий день запираюсь в палате, тогда как на улице уже весна, и можно гулять вдоволь, только заходить на уколы или процедуры. Мой лечащий врач обещался отпустить меня на дневной стационар, но как-то пока тишина. Только периодически стучат в дверь.
Надо сказать, я почти никого из больных не знаю, хотя не все лежат в индивидуальных палатах, как я (мне это удовольствие оплачивает муж), у нас есть общий видеозал, столовая и еще какие-то комнаты досуга. Я ими не интересуюсь. Да и какой смысл мне знать других больных, знать их истории, знать вкус их слез и тоску их глаз? Какой смысл переживать свою болезнь заново? Ведь никто из нас не будет сопереживать другому – только себе. В рассказах других он будет находить собственное отражение, размножающееся в каждых последующих глазах, как отражение собаки в зеркальной комнате султана из притчи. Собака та умерла. Умерла, не выдержав атаки собственного лающего отражения в тысячах зеркал зеркальной комнаты. Мы – такие же собаки, знающие наперед, что отражение в глазах друг друга нас убьет раньше самой болезни.
Но я – психолог, я – не собака, мои глаза слепы к отражениям. Так, наверное, думают те, кто стучится ко мне в дверь.
- Открой, открой, - слышу я из коридора. – Это Карина. Я одна войду, я никого не пущу, я обещаюсь.
Открываю, и Карина Петровна буквально вваливается ко мне в палату.
- А у тебя, однако, аншлаг, - смеется она и оттряхивается, как будто упала.
Я делаю недовольное лицо и рассказываю, в чем дело.
- А ведь этим людям нужна помощь, Лёля, - говорит Карина, глядя мне прямо в глаза сквозь свои синющие линзы.
- Помощь? – переспрашиваю я, - А мне помощь не нужна? Карина, мне не нужна помощь?
- Ах да, прости, - язвит подруга, - ты у нас больше не психолог, ты же уволилась
Примерно месяц назад я все-таки встретилась с ректором. Я догадывалась, что она хотела меня видеть в связи с вопросом о моей работе в вузе, которая, по ее мнению, должна была завершиться написанием заявления «по собственному желанию». Карина Петровна не смогла отстоять моего права на ставку, за что очень сильно себя винила. Мне же желание ректора показалось закономерным, я давно уже его ждала, и с тех пор мысленно готовила текст своего заявления об увольнении «по причине смерти».
Так я и написала тогда: «Прошу уволить меня по причине смерти», - переписывать наотрез отказалась и обещала более не появляться в стенах университета. Большинство, наверное, посчитали, что я попросту обиделась на подобную просьбу ректора, ссылаясь на ранимость и чувствительность тяжело больных людей. Но мне, по большому счету, было уже абсолютно все равно. Догадываюсь, что мое заявление в том виде, в котором я оставила его у ректора на столе, было переписано и подписано за меня, до чего мне тоже в принципе нет никакого дела.
Вита я примерно с того времени не видела. Говорят, он в командировке или в отпуске за свой счет, в любом случае, Карина говорит, что его нет в городе, но что-то мне подсказывает, что она что-то недоговаривает. Впрочем, это ее личное дело. Мне все меньше и меньше хочется участвовать в их жизни.
Мне становится достаточно маленькой палаты с плотно закрытыми жалюзи, сквозь которые так трудно пробиться уже почти летнему солнцу. Я перестала следить за сменой времен года, и мне эта жизнь вне времени даже в какой-то степени нравится.
Потому что нет времени, - иногда думаю я, - нет будущего, нет планов, нет надежд, но и нет смерти и ужаса перед ней. Все просто: счастливые часов не наблюдают. Эта поговорка не о том, что в состоянии счастья не замечаешь течения времени, а том, что «незамечание» течения времени и есть состояние счастья.
Я не думаю о завтрашнем дне, а когда он наступает, все зовут его сегодняшним днем, и будущее снова теряется в дымке на горизонте дня.
Карина говорит, я должна помогать другим больным, которые все еще иногда стоят под моей дверью, как безмозглые барашки. Но я считаю это излишним. Мне нечего дать им как психологу, мне нечего дать им как человеку.
- Как я могу дать им что-то, если я не могу дать ничего даже самой себе? – говорю я Карине Петровне, когда та снова начинает свою проповедь.
- Тогда найди что-то для себя сперва! – восклицает она в ответ.
- Сократ, не умничай, а... - прошу я ее и отворачиваюсь.
Мне нет смысла что-то искать, я одной ногой в могиле, и все мои поиски превратятся сперва в демагогию, а потом и вовсе в прах, да еще и меня опередят. Чтобы дать силы другим, я должна сама их где-то брать, а у меня даже не возникает желания. Мне говорят найти что-то, ради чего захочется жить, но я не верю. Это метафизика самообмана, потому что жизнь не стоит ничего, а смерть берет все, что бы ей ни предложили, поэтому искать утешения в ценностях бессмысленно. Давать другим ложное утешение – еще бессмысленнее, да и подлее.
Врач говорит о надежде на ремиссию.
Я уже несколько месяцев живу дома. Пишу диссертацию.
Вит летал к моему научному руководителю, восстановил меня в аспирантуре и изменил мне тему исследования. Думаю, что тут не обошлось без происков Карины Петровны и ее мании к парадоксальной интенции. Ну да бог с ними с обеими, с Кариной и с интенцией.
Обещал зайти муж. Очевидно, хочет развода. Ну что ж...
Я не хочу, чтобы он видел меня такой. Мои льняные волосы, которые он так любил, где они теперь? Мои руки, которые он грел, какие они теперь? Мои глаза, мое тело, мои мысли... мое прошлое... наше прошлое...
В моей жизни снова появилось это проклятое время, принесло с собой триаду прошлого-настоящего-будущего. И страх, снова этот липкий страх, пусть даже и поблекший. И это он, этот противный тошнотворный страх, вселился в меня, когда муж заговорил о продаже квартиры.
Он намерен продать наше прошлое, он намерен отказаться от него, он даже согласен отдать мне большую часть вырученных за него денег. Как будто мне нужны эти деньги!
Я унижалась перед ним, я просила его вернуться, я обещала, что если выздоровею, мы усыновим ребенка из детского дома, возможно, даже не одного. Я обещала быть другой, чуткой и внимательной, я обещала, я клялась... А зачем? Как будто эти клятвы могут обеспечить мне выздоровление и былую жизнь, былую любовь... Нет, прошлое – оно на то и прошлое, чтобы быть необратимым. Я скорее поверю в обратимость смерти, чем в обратимость прошлого.
Я сижу на скамейке в парке и мечтаю снять с головы подаренный Витом платок, но не могу. Не могу пересилить самое себя. Я знаю, что вокруг никого нет, что надвигающаяся осень загоняет людей в теплые дома, где их жизнь течет вяло, размеренно и однообразно. Знаю, что меня никто не увидит.
- Лёля, - слышу я поодаль за своей спиной. Это муж. Вероятно, вышел прогуляться. Мы раньше любили гулять безлюдными вечерами. – Можно присесть с тобой? – спрашивает он, и я разрешаю. – Как ты себя чувствуешь? – напряженно спрашивает он.
- Неплохо, - отвечаю я и исподволь рассматриваю его.
Он почти не изменился. Такой же вихрастый, темноволосый, уверенный, сильный и привлекательный. А я? Даже не хочу подбирать прилагательных.
- Знаешь, я увидел тебя сейчас и подумал, что может, нам не стоит продавать квартиру, - начал он, и я испугалась его желания вернуться.
Я ничего не смогу дать ему, ничего, кроме хлопот, проблем, ужаса и отвращения. А он жаждет жизни, он еще молод, энергичен и активен. Ему нужна любовь, общение, досуг, искусство, политика, коммерция, заграница... Это уже не для меня.
- Не знаю, - отвечаю я, и пожалуй, отвечаю правдиво.
- Я думаю просто переписать ее на тебя, оставить тебе и все. А ты... Ты сама вольна распоряжаться ею... - он начинает делать паузы, и я понимаю, как он встревожен. – Видишь ли, я хотел избавиться от нее, я хотел избавиться от памяти, от любви к тебе, но к тебе прошлой, до болезни, нет, даже еще более прежней... - я, конечно, понимаю, о чем он, но удивляюсь, что это так тронуло его.
Я попросту не видела его, не замечала, как не видела и не замечала Вита, Карину с ее интенцией, больных с их проблемами, врачей с их лечением. Я не видела ничего, паника и страх неведомой надвигающейся смерти застил мне глаза и превращал меня в истеричку, теряющую час за часом с каждым волосом близость к кому-либо и к самой себе.
Но я не боюсь больше смерти, и не зову ее. Я знаю, что она всегда рядом со мной, рука об руку, равно, как и жизнь. И то, чье отраженье – жизни или смерти – мелькнет в любую минуту в моих глазах, зависит лишь от ракурса, с которого вы в них посмотрите.
И только теперь, только увидев эти ракурсы, я могу простить мужа, могу отпустить его в вольную, здоровую, самодостаточную жизнь, которой он смог бы гордиться, а не стесняться. И мне ничего не надо для этого говорить. Ни слова. То небольшое время, что мы были вместе, дало нам нечто общее – понимание и чувство друг друга, потерянное на полпути, но обретенное сегодня, чтобы сохранить в памяти и пронести через всю жизнь, независимо от того, сколько она продлится – месяцы или годы.
Я собиралась на защиту, когда это случилось.
Мне позвонила Карина и произнесла только одно слово: Вит.
Оно сказало мне все. Карина заехала за мной, и мы помчались, нарушая все возможные правила.
Я сижу в самолете и вспоминаю дорогу, чтобы не вспоминать смерть. Но ничего не могу найти в памяти, кроме белых стен реанимационного отделения и гофрированных стекол дверей операционной. Я билась в это толстое стекло, я орала на все отделение, а Карина ничего не могла со мной поделать, она стояла в углу и вытирала черные от туши слезы.
- Да пустите же ее наконец! – взревела она.
Какой-то врач поднял меня с пола, осмотрел сбившийся платок, редкие уже не льняные, а какие-то серо-сизые волосы и открыл дверь.
Мой Вит, мой бедный сильный аутентичный Вит. За что? За что? Ведь это я должна была умереть, я! Я готовилась к этому! Я лелеяла мысль о собственной смерти полтора года, все эти полтора года, что я могла просто смотреть на тебя, видеть тебя и замечать, спрашивать и отвечать, молчать, в конце концов! Но я была увлечена своей собственной смертью, которая наплевала на мою увлеченность и решила зайти с другого бока! Черт!
Я держала его руку, я гладила его волосы, я видела его без пресловутых дурацких очков, но глаза его были закрыты.
Я сижу в самолете и силюсь представить его глаза, его робкую улыбку, которую он прятал на своих слегка пухлых губах, и слезы льются у меня из глаз.
Врач, который поднял меня с пола, реаниматолог, отдал мне сложенное в несколько раз моей рукой написанное заявление на имя ректора...
Прошу уволить меня по причине смерти...
- Это было у него в кармане, - сказал мне врач, - думаю, теперь оно должно принадлежать вам.
Я смотрела на слова, написанные своей рукой, и ненавидела их. А Вит, Вит хранил этот клочок бумаги дольше года едва ли по причине ненависти.
- Очень емкие слова, - заметил врач. – Простите, что я прочитал, но мы искали документы...
- Ничего, - ответила я. – Это мои слова.
У Вита случился сердечный приступ на работе, как и у меня тогда (только у меня не сердечный), с той только разницей, что его спасти не успели. На меня потратили полтора года, а на него не хватило нескольких минут. Минут, возможно даже, секунд, но это не меняет сути.
Он слишком напряженно работал последнее время, он работал, чтобы я жила. И вот я живу, а он...
Вы спросите меня, кто справедливее – жизнь или смерть? И я отвечу – смерть. Потому что она – жизнь.
* * *
После защиты диссертации я не вернулась в университет, хотя ректор не раз просила меня об этом. Но ведь я писала заявление по форме «прошу уволить меня по причине смерти», а смерть, по мнению большинства, необратима.
Защищая диссертацию по картине мира онкологических больных, я не хотела никого разубеждать в этой уверенности в необратимости смерти. Я не хотела ни переклеивать ярлыки, ни восхвалять экзистенциальный опыт пережившего рак, ни доказывать что-либо. Я защищала не диссертацию, я защищала жизнь, и защищала на одном дыхании, переводя его, чтобы проглотить неистовые слезы. Мне было плевать на диссертационный совет, на комиссию, на вопросы, которые они мне, вероятно, зададут. Я защищала ее перед Витом, Виталием Андреевичем, чье имя и значит – жизнь, чье имя значит мою жизнь, выстраданную втайне его сереющими от страха глазами.
Теперь я работаю психологом-консультантом в онкологическом диспансере города.
Честно говоря, я не люблю слово «консультант» в качестве приложения к «психологу», отчасти потому, что чаще это слово прилагается к «продавцу». А я все-таки свою помощь больным не продаю, хотя и получаю ежемесячно некоторую заработную плату.
Я живу в небольшой однокомнатной квартире на тихой окраине города, где у меня есть все необходимое для жизни, включая покой и одиночество.
Хотя нет – про одиночество вру. Со стены на меня смотрит сквозь свои вечные очки мой преданный, живой, аутентичный Вит.
9.5.2010
Простите, можно сделать замечания по ходу? Общее впечатление напишу попозже.
Цитата: Катёнок от 19:16, 10 мая, 2010Мое сознание амбивалентно двойственно:
Амбивале́нтность (от лат. ambo — «оба» и лат. valentia — «сила») — двойственность отношения к чему-либо.
амбивалентно двойственно - масленное масло.
Цитата: Катёнок от 19:14, 10 мая, 2010на одной из конференций, где председатель комиссии (к слову, филолог) громогласно заявила: «Прекратите морозить глупости, товарищ докладчик, и переходите к существу вопроса!»
Слово "конференция" лучше заменить другим словом. На конференциях есть орг. комитет, а не комиссия. Замечание докладчику может сделать не председатель, а конвинер секции. Откровенные глупости на конференциях отсеиваются на этапе формирования программы. Если они просачиваются (такое бывает), то это недоработка орг. комитета.
Цитата: Отшельник от 13:45, 10 мая, 2010
Простите, можно сделать замечания по ходу? Общее впечатление напишу попозже.
Амбивале́нтность (от лат. ambo — «оба» и лат. valentia — «сила») — двойственность отношения к чему-либо.
амбивалентно двойственно - масленное масло.
спасибо, что уточнили, сама думала над этим
Цитата: Отшельник от 13:57, 10 мая, 2010
Слово "конференция" лучше заменить другим словом. На конференциях есть орг. комитет, а не комиссия. Замечание докладчику может сделать не председатель, а конвинер секции. Откровенные глупости на конференциях отсеиваются на этапе формирования программы. Если они просачиваются (такое бывает), то это недоработка орг. комитета.
и все-таки, хотелось бы именно впечатления, а не фактологии, сперва. Ошибки семантики исправить можно всегда, ощущение переписать сложно, потому что проходит настрой, "тема отпускает", так сказать...
скажите каким, я не частый гость конференций...
Хотя, на мой взгляд, не суть важно, кто и кому сделал замечание, рассказ не об этом
Цитата: Катёнок от 14:53, 10 мая, 2010
скажите каким, я не частый гость конференций...
Например: "семинар", "совещание". Соответственно перестроить предложение.
Прежде чем начинать разговор об этом рассказе хотелось бы узнать ответы на некоторые вопросы.
Вот один из них:
В чём, по мнению героини рассказа, состоит основная задача психолога-консультанта в онкологическом диспансере?
ндя...сильно... :coolgay хотя грустно...
Цитата: Отшельник от 22:00, 10 мая, 2010
Прежде чем начинать разговор об этом рассказе хотелось бы узнать ответы на некоторые вопросы.
Вот один из них:
В чём, по мнению героини рассказа, состоит основная задача психолога-консультанта в онкологическом диспансере?
Отшельик, при всем уважении, вы спрашиваете о том, что лежит за границами смысла рассказа - переживаний героини. Я не намерена сейчас пересказывать логику оказания психологической помощи терминальным больным
Цитата: Отшельник от 07:00, 11 мая, 2010В чём, по мнению героини рассказа, состоит основная задача психолога-консультанта в онкологическом диспансере?
отойти в мир иной без проблем... :yes
Отшельник, скажите просто: зацепило, нет?
Без анализа, без критического мышления, без логики...
Цитата: Катёнок от 08:09, 11 мая, 2010Отшельник, скажите просто: зацепило, нет?
оно те надо...если есть анализ и критика-зацепило...что непонятно? :yes а это зависть....в виде критики.... ;)
ну не знаю... просто писался он на одном дыхании, не анализировала я его в плане представлений георини о чем-либо, что не касается ее смерти. Ведь последняя часть стоит под тремя точками, значит, она обособлена от основного "тела" повествования...
Впрочем, чего я тут оправдываюсь, каждый волен понимать по-своему, я лишь преподнесла на суд...
Цитата: Катёнок от 08:19, 11 мая, 2010чего я тут оправдываюсь, каждый волен понимать по-своему
ога... :yes
Цитата: Катёнок от 22:58, 10 мая, 2010
Отшельик, при всем уважении, вы спрашиваете о том, что лежит за границами смысла рассказа - переживаний героини. Я не намерена сейчас пересказывать логику оказания психологической помощи терминальным больным
Меня в данный момент интересует не собрание теорий из учебников. Меня интересует, что делает героиня в качестве психолога-консультанта? Применяет теории, которые сама в грош не ставит? Ведь эти теории в ее глазах совсем обессмыслились, их ценность для неё свелась к полному нулю.
Тогда вся эта история - эта история деградации. Одних подобные переживания возвышают, других разрушают. Мы получили историю рождения лицемерки. Лицемерки, которая способна жить только прошлым.
Как написано? Написано хорошо.
Катя, тебе нравится Мураками?
Цитата: Отшельник от 08:51, 11 мая, 2010Меня интересует, что делает героиня в качестве психолога-консультанта
почем я знаю, что она делает? Она зашла ко мне только на один день, напрягите воображение и решите сами, что она делает, в том ключе, в каком вы поняли ее жизнь, пусть даже в таком:
Цитата: Отшельник от 08:51, 11 мая, 2010Мы получили историю рождения лицемерки. Лицемерки, которая способна жить только прошлым.
Я не претендую на возвышенность или низость ее переживаний. Я претендую лишь на них самих, какими они мне представились. Далее - дело каждого придать им смысл, исходя из собственного восприятия.
Потому и написано все от первого лица, чтобы незримый автор не выносил суждений.
Цитата: Dvdov от 00:02, 11 мая, 2010
Катя, тебе нравится Мураками?
Очень небольшой процент его произведений. В целом - не очень.
А юмористический жанр у вас тут приветсвуется? :shuffle
у меня, али на форуме в целом?
Цитата: Катёнок от 04:43, 13 июня, 2010у меня, али на форуме в целом?
В целом. Набрасыва туть про целлюлит... гык)))
ну так создай тему и выложи. Жанр значения не имеет. Только не матерись :)
Цитата: Катёнок от 05:13, 13 июня, 2010Только не матерись
Как так? Там половину уже написано, без русского великого никак. Ну ладно, допишем, посмотрим. Просто не знала, что это твоя индивидуальная темка.)
Цитата: ФигТеДама от 19:41, 12 июня, 2010
А юмористический жанр у вас тут приветсвуется? :shuffle
Хотите попробовать себя в жанре литературной пародии (http://www.pkforum.ru/board/index.php/topic,7146.0.html)?
Приглашаю всех желающих. :brovki:
Цитата: Отшельник от 08:51, 11 мая, 2010Меня интересует, что делает героиня в качестве психолога-консультанта? Применяет теории, которые сама в грош не ставит? Ведь эти теории в ее глазах совсем обессмыслились, их ценность для неё свелась к полному нулю.
Тогда вся эта история - эта история деградации. Одних подобные переживания возвышают, других разрушают. Мы получили историю рождения лицемерки. Лицемерки, которая способна жить только прошлым.
Подумалось мне тут на досуге, что не стала бы они ни в науку возвращаться, диссертацию писать, ни в онкологии психологом работать, если бы не нашла в этих обесценившихся теориях нового, важного для таких, как она, значимого и ценного.
Цитата: Катёнок от 22:20, 23 июня, 2010
Подумалось мне тут на досуге, что не стала бы они ни в науку возвращаться, диссертацию писать, ни в онкологии психологом работать, если бы не нашла в этих обесценившихся теориях нового, важного для таких, как она, значимого и ценного.
В том-то и дело. В нынешнем варианте это не прописано. По крайней мере, я это не увидел.
Оно как-то подразумевалось. Не было бы переворота, не было бы главы про "пишу диссертацию и лечу на защиту", не было бы рассказа вообще.
Темнеющий зыбкий метущийся вечер
Вязким воздухом тонною давит на грудь,
Тяжелый портвейн мою душу не лечит,
И липкий туман не дает продохнуть.
Не верю ни в сказки, ни в чудо не верю,
И в эту минуту полу-бытия
Отдам свою душу туману - как зверю,
До смрети уставшему, также, как я.
Я, зверство души своей нежно лелея,
В пути одиноком до горних миров
Попутчиков бранью гнала сквозь аллею,
Укрытую тайною бешеных снов.
Мне снились уют и блаженство капели,
Поющей о радости новой весны,
Но страхи мои мне признаться не смели,
Что в зыбком тумане все также ясны.
Мне снилось неистовство бури объятий,
Кричащих о страсти в экстазе любви,
Но вопли услады страшнее проклятий,
Низвергнутых духом из адовой тьмы.
Мне снилась свеча с парафиновым светом,
Которую двое пытались от ветра спасти,
Но жалость моя под наложенным ветом
Пред волей робела речь произнести.
Мне снились глаза одного человека,
Которого тщетно пытаюсь найти.
Ведь он - Человек - не духовный калека,
Как я, озлобленная в долгом пути.
Темнеющий зыбкий метущийся вечер
Вязким воздухом тонною давит на грудь,
Тяжелый портвейн мою душу не лечит,
И липкий туман не дает продохнуть.
В гордом одиночестве сижу и пью вино.
Да только моей гордости нет уже давно:
Утопилась в ревности, в страхе быть одной
И от неизбежности залегла на дно.
И жизнь по миру катится, как мусор на ветру.
Когда же все наладится - когда же я помру?
А все не помирается, да не изыдит дух,
И совесть распаляется, как старческий недуг.
И думается со пьяна, что коли вышло так,
Ты со своею гордостью - себе же злейший враг...
Психологическая эвтаназия
или Жизнь и Смерть в сортире
рассказ не для слабонервных о слабонервных
- Ну, милая, ну поешь, дорогая, покушай, - юлил Виктор вокруг жены, сидевшей со стеклянными глазами перед наполненной тарелкой. – Ничего такого не случилось! Ты же сама говорила, что никто не удивился, что и ты не удивилась...
Но жена продолжала сидеть и молчать. Муж сел рядом.
- Нет, это невозможно,- сказал он.
- Что невозможно? – очнулась жена.
- Что? – встрепенулся Виктор. – Ты спрашиваешь, что невозможно? Что, собственно, может быть невозможным?
Жена вернулась в молчание.
- Девчонка, которая раз двести уже пыталась угробить себя, наконец достигла цели в твоем паршивом стационаре, а ты от этой очевидности впадаешь в летаргический сон и продолжаешь плевать на свою семью, только теперь ты плюешь на нее с гордостью пострадавшей! Прекрасно! Замечательно! Вам, Алина Марковна, психи, судя по всему, важнее, а ваша семья, с позволения сказать – семья, к сожалению, к психам не имеет никакого отношения, вам... - он запнулся, окинул фигуру жены долгим взглядом, махнул рукой и вышел курить на балкон.
- Витя, не кури, пожалуйста, - только и сказала Алина.
Этим утром в туалете психоневрологического диспансера покончила жизнь самоубийством девушка 23 лет. Она была худой, измученной жизнью, с редкими волосами и синющими глазами навыкате. На большинство сотрудников диспансера событие сие впечатления не произвело, если бы не факт присутствия в момент самоубийства доктора Востриковой Алины Марковны, которая впоследствии довольно сухо описала указанные события.
Пожелавшая покинуть сей мир больная, Петрова Ирина Михайловна, отпросилась на осмотре в уборную, откуда долгое время не возвращалась. Доктор, отпустившая ее в указанное место, решив проверить, как обстоят дела больной по самообслуживанию, застала ее в момент затягивания петли из лоскутов постельного белья на шее. Конец лоскута был закреплен за сливной бачок и трубу. Доктор не препятствовала больной совершить задуманный акт, спрыгнув с унитаза. Она же вызвала санитаров, однако спустя некоторое время, когда спасение больной было уже маловероятно.
Приблизительно такой текст записал со слов доктора Востриковой сотрудник милиции, имени и звания которого та не запомнила, зато весь день по стационару блуждала одна-единственная фраза: «Ну надо же, в сортире!»
С этой фразой Алина Марковна и пришла домой, где ее ждали ужин и муж.
Муж продолжал курить, не взирая на притворившийся просьбой запрет.
- Все, - сказал он, войдя в кухню, - надоело! Сейчас или никогда, - и Алина поняла, что он уходит. Уходит, вполне вероятно, по определенному адресу. И там ждут его, а не он, там женщина не возвращается домой со стеклянными глазами и вышеуказанными словами на губах.
Но губы ее не шевелились, глаза созерцали уже чужого судорожно пытавшегося собрать какие-то вещи взволнованного мужчину, от ушей информации почему-то не поступало, афферентная нервная связь явно имела погрешность, и какой-то противненький голосок нудил где-то в самом центре головного мозга: «Ну вот, могли бы хоть не в один день, подонки. Эгоисты несчастные». Хотя по сути, и Алина Марковна отдавала себе в том отчет, ни убившаяся девица, ни муж не были несчастными эгоистами. Наоборот, они были куда счастливее ее. С мужа свалилась весьма увесистая часть жизненного бремени – из пропадающей на работе жены и домашней любовницы он выбрал домашнюю любовницу. С девицы и вовсе свалилось все жизненное бремя – из жизни в дурке и смерти в толчке она выбрала смерть в толчке.
Когда муж уже был готов закрыть за собой дверь, Алина Марковна поднялась со стула и вышла в коридор, где надевал шапку Виктор. Она с трудом сняла с пальца обручальное кольцо и протянула ему. Он осмотрел его, прищурившись, затем снял свое, сложил их вместе и сжал в кулаке. Сделав пару шагов, он открыл дверь в уборную, занес руку над унитазом и раскрыл кулак.
- Надо же, в сортире, - сказала Алина и бешено рассмеялась.
Спала она плохо, всю ночь, стоило ей закрыть глаза, из темноты подсознания выплывало искривленное предсмертными судорогами скошенное лицо больной Петровой с глазами, как у хамелеона, вывернутыми в разные стороны. Физиологически такое едва ли было возможно, но Алина явственно представляла себе эти развороченные смертью глаза. Точнее это не она представляла их, а глаза представлялись Алине как вполне самостоятельный, обладающий свободой волей объект существующего в некотором пространстве мира. Существовал ли этот некоторый мир во времени, оставалось для Алины загадкой, искать ответ на которую ей вовсе не хотелось.
Когда глаза переставали мерещиться ей в сумраке опустевшей квартиры, этим начинали заниматься попеременно натянутые сплетенные в косичку лоскуты белья, проевшая ржавчиной краску труба со сливным бачком, иссушенные костянеющие руки и соскальзывающие в неуверенном прыжке корявые ноги. И пока сон не отпускал бедную женщину, ее обезумевшее «я» разглядывало в этой некоторой реальности детали каждого являющегося объекта.
Малейшая складочка, остаток рисунка или полосочки на белье, свитом в косичку, виделись Алине. Должно быть, больная давно собирала эти лоскуты, лелея идею собственной смерти по вечерам, когда больные предоставлены сами себе и, выплюнув снотворное, раскачивают маятник своего вывернутого сознания до бешенства экстатических переживаний. Там, где эта косичка охватила ее тонкую жилистую шею, внимательное псевдо-видение спящей Алины разглядывает тонкие редкие растрепанные волосы сизого цвета. Волосы такого цвета встречаешь, пожалуй, только в больницах для умалишенных, они, как и их хозяева, выцветают изнутри, теряют самость и становятся какими-то висящими рудиментарными атрибутами человеческого облика. Еще до смерти такие волосы кажутся со стороны волосами мертвеца. Эти же сизые волосы зацепились за ржавую трубу, как будто еще надеялись удержать свое падающее в небытие тело. Именно свое тело, а не тело Петровой. Никакой Петровой в этом теле давно не проживало. Зато волосы проживали, кормились за счет него и росли. И вот они на ржавой трубе сливного бачка туалета психоневрологического диспансера, и ржавчина уже пробует их на вкус, потому что ей, вероятно, надоедает питаться одним лишь чугуном трубы, обернутым в краску. Ржавчина напоминает раковые клетки, думалось «я» спящей Алины, она также материализуется с первого взгляда из ниоткуда, выживает еще не прохудившийся металл молекулу за молекулой, пока вся конструкция не даст течь и не будет выброшена на помойку. Но пока время помойки еще не пришло, этот недо-симбиоз будут варить, красить, латать или попросту обматывать гниющей тряпкой. И вот эту-то онкологически больную трубу разглядывало квази-существо психотерапевта, силящегося очнуться от кошмара ее созерцания. Но кошмар не проходил, а лишь усугублялся стенками влажного и грязного унитаза, на котором стояла больная.
Пальцы на ее серых ногах были на удивление длинными и походили на пальцы рук, силясь схватиться за неустойчивую опору. Они, вероятно, как и волосы, вовсе не желали прекращения существования тела, поскольку аналогичным образом кормились от него, но субстанция, существование которой до сих пор находится под вопросом и составляет суть психофизиологической проблемы, постановило телу завершить виток своего существования, и как бы то ни сопротивлялось, субстанция брала верх. Как только ноги повиновались ей и совершили неуверенный прыжок вниз, мета-наблюдатель спящей засвидетельствовал судорогу иссушенных костлявых угловатых рук с длинными и худыми пальцами, сжавшимися в агонии и обмякшими с исходом. Руки как-то резко посинели. Больная Петрова опустила их уже давно.
После скелетообразных рук пришло облегчение, и Алина проснулась. Выпутав ноги из сбившейся мокрой от пота и холодной простыни, она легла на спину и попыталась увидеть потолок над своей головой, но ночь была такой темной, что потолок утонул в ней без остатка. Казалось, никакого потолка отродясь не было, и мир, разверзшейся над Алиной всегда был столь непроницаемым и давлеюще темным. Она отерла лицо и встала с постели, переоделась и сняла простынь, включив ночник. Свет его выхватил часть реальности и укрыл Алину от бесконечной темной пустоты мира кусочком потолка. Потом она прошла на кухню и выпила воды, показавшейся ей горькой, сплюнула испорченную вкусом паршивой воды слюну и снова легла. Делала она все монотонно и сугубо телесно, существо, водившее ее по коридорам подсознания, притихло в ее теле и не давало о себе знать.
Но, очевидно, именно его происками стало необъяснимое желание Алины залезть на то самое роковое возвышение, которое избрала своим последним пьедесталом больная Петрова. Она стояла на унитазе, как на карнизе высотки, боясь посмотреть вниз и одновременно того желая. Ноги ее чувствовали холод фарфора, подогревавший зуд желания прыгнуть. Но прыгнуть куда? Петрову задержала косичка лоскутов на шее, а Алину не удержит ничего...
- Кто вчера вызвал милицию, черт вас побери! – орало красное лицо главврача на планерке. – Где это видано, чтоб на тупую смерть психа, по его собственному, между прочим, желанию, привозить еще одного психа в форме? Нам тут теперь только детективов не хватало, окромя наполеонов!
Главврач еще долго рассыпался в эпитетах, заставляя практикантку, набравшую злополучное «02», гореть в пламени собственного стыда как фанатку в акте самосожжения. Девица была еще совсем юной и крайне неопытной, судя по тому, что ее долго рвало после выноса тела самоубийцы из уборной, и санитары потешались на тот предмет, выдвигая идеи о том, как она прогуливала занятия по анатомии, которые проводили на материале. Что заставило это окрыленное инфантилизмом создание пойти в психотерапевты, не было известно никому, в том числе, вероятно, и самому будущему терапевту, если она конечно пройдет весь этот путь до конца.
Как бы то ни было, профессиональная судьба практикантки нисколько не интересовала Алину Марковну, вышедшую на работу против воли главврача, давшего ей неделю отгулов. Она никогда не понимала этого толстого стареющего дядьку и с годами все реже пыталась это сделать. Увидев ее, он взбесился окончательно и находился на грани, которую переступил-таки сеньор-помидор в сказке про Чиполлино.
Но сотрудники зашумели, загукали, как на митинге, и поспешили разойтись по своим делам или хотябы создать видимость работы.
Алина Марковна села заполнять карты, когда практикантка втекла в ординаторскую. Она всегда появлялась как-то незаметно, как будто вливалась, втекала в помещение.
- Простите меня, Алина Марковна, - почти плача пролепетала она. – Я не знаю, зачем я набрала этот поганый номер.
- Какой номер? – посмотрела на нее Алина.
- Ну, ноль-два...
- А... Да брось ты! – махнула рукой психотерапевт.
- Вас теперь будут судить, - всхлипнула практикантка.
Алине Марковне вдруг захотелось утешить ее, даже приласкать, как ребенка, но она поймала себя на мысли, что даже не помнит, как эту текучую девицу зовут, и что жалость к ней выглядела бы в данном контексте крайне глупо. «Как бы ей вообще намекнуть бросить психиатрию?» - мысленно почесала Алина Марковна в затылке.
- С чего ты взяла, дуреха? – попыталась улыбнуться она.
- Я... - девица шмыгнула носом, - я... - снова шмыгнула, - я... - снова шмыгнула она, и договорила, когда Алина уже было начала понимать главврача, - я сказала, что, по-моему, вы не приложили усилий к предотвращению самоубийства больной Петровой, хотя находились в критический момент рядом и могли бы уговорить ее жить.
Алина Марковна молча встала и подошла к практикантке, оглядела ее пристально с головы до ног, поправила сбившейся воротник халата на ее тонкой ключице, еще раз осмотрела ее и отошла к шкафу. В полном молчании она, недолго поискав, извлекла из него историю болезни с надписью «Петрова И.М.» и датой.
- Уговорить жить... - протянула Алина. – Ну-ну... Почитай, милая, почитай, а потом приходи и расскажи мне, как бы ты уговаривала больную Петрову в критический момент готовности спрыгнуть с унитаза в вечность жить. – Размеренно и демонстративно проговорила Алина Марковна и вручила практикантке историю.
«Это точно должно сработать», - подумала Алина и села за стол, как и прежде. Девица вытекла из ординаторской с историей Петровой в руках и больше ее в тот день никто из персонала диспансера не видел.
Алилина Марковна сняла очки, в которых заполняла карты и вытерла лицо руками. Она редко красилась, и поэтому не боялась нечаянно стереть косметику подобным дна Марковна сняла очки, в которых заполняла карты и вытерла лицо руками. Она редко красилась, и поэтому не боялась нечаянно стереть косметику подобным движением. Какое-то неуловимое ощущение недосказанности, недоделанности или еще какой-то недо-сти медленно и вязко окутывало ее существо. В порыве желания избавиться от навязчивого незавершенного гештальта Алина Марковна резко поднялась из-за стола, вышла из ординаторской и стремительно направилась по коридору. Дойдя до искомой двери, она выругалась и стукнула кулаком запертую опечатанную дверь.
- Где этот хренов ментяра? – крикнула она и, опомнившись, огляделась по сторонам. Никого не было, и она потихоньку приподняв полиэтиленовую полосатую ленту, постаралась втечь в роковую уборную, как могла это сделать только девица-практикантка.
Закрыв за собой дверь, Алина Марковна внимательно осмотрела место. Бетонный пол, бетонные стены, обычный сортир, коих тысячи. Почему Петрова выбрала именно это убогое место, о котором говорят со стыдом, стесняются спросить у прохожих, где собственно сие общественное заведение находится, и вообще оценивают его в целом негативно? Но этот вопрос не удовлетворил Алину Марковну, и она нашла другой: Выбирала ли Петрова? Вероятно, выбирала, - думала Алина, рассматривая помещение. В типичной дурке, если только она изначально проектировалась как дурка и в том состоянии поддерживалась, только в уборной, да и то не всегда, можно найти что-то, за что можно с определенной долей уверенности зацепить приблуду для повешения. Чаще всего ухватом и становится какая-либо труба. Алина Марковна читала в свое время какие-то типологии способов осуществления суицидальных попыток больными, находящимися на лечении в стационаре, однако, тогда эта информация была не столь актуальна в ее практике, и она слабо помнила прочитанное.
Думая об этом, Алина ходила взад-вперед по туалету и слушала такт своих шагов, которые, как ей казалось, становились с едва уловимой мелодичностью то гулкими, то глухими. И вдруг она остановилась напротив кабинки, где повесилась Петрова, взобралась на ее последнюю опору и встала во весь рост.
Холод пронесся по ее телу потоком ледяного душа, сверху смыли, труба заклокотала. К черту анализ, - постановило внутреннее существо Алины, и тело инстинктивно схватилось руками за стенки кабинки. Она чувствовала, как пальцы на ее ногах силятся сквозь обувь схватиться за край фарфоровой опоры, и серые ноги больной Петровой из ее ночного кошмара снова стояли у нее перед глазами. Только бы никто не зашел, - успело поймать крохотную мысль ее уходящее в туман сознание. Потихоньку восстановив пошатнувшееся равновесие, тело Алины приняло относительно устойчивее положение и освободило органы осязания от напряжения, мешавшего им функционировать. И хотя ощущение, что проприоцепторы все-таки врали, не покидало теплящееся сознание психотерапевта, глаза стали составлять окружающую картину бетонного пола, деревянных стенок кабинки и стен сортира как такового. «Самого толчка не видно, - улыбнулось что-то внутри нее, - это радует», - и глаза продолжили осмотр. Трубы тоже не было видно. В общем взору открывались только стены, светло-зеленые и коричневые, они как-то противоречили друг другу и не вписывались в трехмерное пространство, взывая к более широкому, вне-пространственному взгляду. Ощущением безвыходного лабиринта могло бы назвать переживаемое сознание Алины, находись оно на адекватном уровне функционирования.
Когда афферентная связь оборвалась и руки отпустили стенки кабинки, Алина скользнула с опоры, но падение оказалось каким-то неожиданно коротким и до обидного убогим, что разочаровало ее разыгравшееся идеальное нутро практически до материальных слез.
- Боже, что я делаю! – буквально вскрикнула она и бросилась вон из лабиринта уборной.
В три часа ночи дежурный врач диспансера с матом сапожника плелся, шаркая отекшими болванками ног по освещенному зеленому коридору с полом в крупную каменную клетку, к входной двери, в которую кто-то настойчиво колотил.
- Чертовы психи, - ругался врач, - сами сдаются, аж до утра потерпеть не могут! Ломится как в сортир по нужде, ей богу! – выкрикнул он, открывая дверь, и остолбенел, открыв ее.
- Чего ругаешься, дурак? – спросила Алина Марковна, входя в стационар. – Где санитар?
- Да пес его знает, спит, поди, раз я сам открываю.
- Понятно, - ответила она и прошла в ординаторскую.
Врач зашаркал за ней. Он был укутан в махровый халат со штампом учреждения, как будто замерз или его знобило, а щетина делал его похожим на алкоголика в фазе абстиненции.
- Петрович, у тебя спирт есть? – спросила Алина Марковна, раздевшись и сев за стол.
- Да пес его знает, - ответил Петрович и направился к шкафу. – Вроде был, на крайняк в процедурку сходим. А что, Марковна, плохо оно, да?
- Да, - процедила Марковна, представляя горечь разбавленного спирта и жжение в пустом урчащем желудке, готовом от одной этой фантазии вывернуться на изнанку.
- Натворила делов эта Петрова, - кряхтел Петрович, накрывая на стол, - все наперекосяк пошло. Еще какие-то психи оцепление сорвали с сортира, где она того... Ох и будет нам от ментов! Кто их вообще вызвал-то, знаете, а?
- Знаю, - ответила Алина Марковна, садясь за стол. – Практикантка, как ее там...
- Да ну!
- Ага.
- Тьфу ты!
Как противно все-таки ощущать свои внутренности, чувствовать движение живой ткани собственного тела, о которой не думаешь, пока она не болит. Медленно, словно густое, питие царапало наждаком спирта пищевод, ползший вдоль трахеи ниже и ниже, в самое нутро, где извивался изможденный желудок, пытаясь увильнуть от попадания в него этой колкой отравы. Но он был несвободен, как бы сильно о том не мечтал, привязанный к телу, он был хуже раба, который хотябы мог покончить с собой, чтобы не переживать собственного рабства. У желудка этого выбора не было, и спасти его мог только рак, даже не язва, которую врачи быстренько бы прооперировали. Рак же всемогущ, он убивает, но, к сожалению, убивает медленно и потому в сообщники органу-самоубийце не годится. То на то и выйдет, что варить это жуткое пойло, что медленно дохнуть, перерождаясь.
- Олька-то, практикантка эта, вам тут папку передала какую-то и записку, - вспомнил Петрович после третьего стакана.
- Историю?
- Да я не смотрел.
Алина Марковна взяла записку и заставила свои глаза содрать с бумаги скупой текст.
«Спасибо, я все поняла», - гласил он, и Алина бросила бумажку в урну.
- Нет у нас больше практикантки, - засмеялась Алина Марковна.
- Как то есть нет? – ошалел Петрович. – Тоже того что ли? – глаза его вываливались из глазниц от удивления, давления и бессонной ночи.
- Дурак что ли? – покрутила у виска Алина. - Не будет она психиатром.
- Тьфу-ты!
Еще после нескольких стаканов Алина Марковна почувствовала, как внутренности ее начали поднимать восстание, не желая повиноваться верховной божественной субстанции сознания, о чем и готовились заявить, пусть и весьма не деликатно. Закрыв рот рукой, Алина вышла из ординаторской и шла по коридору, держась за стену. Петрович уже крепко спал, больных тоже не было слышно. После самоубийства Петровой им давали больше успокоительных, и они, вероятно, даже не прибегали к рвотному рефлексу, душившему сейчас пьяного психиатра, чтобы ослабить их действие. Алине Марковне чудилось, будто этот стационар и его длинный коридор – единственная реальность, окружающая ее, замкнутая с четырех сторон в силу геометрической формы и в то же время бесконечная. Подобным парадоксальным образом подсознание ее формировало вне этой геометрической формы абстрактную еще более бесконечную пустоту, которую в быту называли ночью и описывали как темноту или мглу, относительным доказательством существования которой служили окна, в которые она ломилась всей своей материальностью.
Опустошив внутреннюю полость, предназначенную для пищеварения, с формирования которой собственно и начинается развитие организма, в том числе и человеческого, Алина Марковна попыталась встать, но ноги отказали ей, а в голове гудело.
- И как только нейроны могут производить такой противный гул? – озвучила свой риторический вопрос Алина Марковна.
Посидев немного на холодном полу уборной, Алина Марковна собрала свое тело в некое подобие системы и отправилась в обратный путь.
- Нельзя так пить, - говорила она через шаг, - нельзя.
- Матерь божья! – взревел главврач, увидев Алину Марковну на планерке. – Вы что ж делаете-то с собой? Я ж вам по-человечески и отгулы дал, и зарплату сохранил, а вы черт знает что творите! Мало того, что по стационару как призрак шастаете, так еще и... Впрочем, ладно, потом об этом...
Окончив планерку, главврач, круглый и ватный, взял Алину Марковну под руку и, отставляя руку в сторону, чтобы женщина шла свободно, повел ее в свой кабинет. Путь этот проделали они в молчании, главврач только тяжело и натужно дышал, словно с каждым выдохом надувал по воздушному шарику для детского праздника.
- Алина Марковна, - начал он, - дорогой вы мой доктор, разговор у нас будет серьезный, как бы вам не хотелось обратного.
Алина пожала плечами и главврач продолжил. Пока он булькал из глубин своего водянистого тела вступительное слово, Алина Марковна простраивала в уме содержательную часть его речи. Мысли копошились в ее голове безынициативно и вяло, сказывалось похмелье и бессонная ночь, сказывался стресс, в переживании которого Алина не признавалась даже самой себе. Желудок силился наслаждаться пустотой, но отчего-то не мог, кровь носилась по телу, как умалишенная по палате и билась в виски, как в обитые поролоном стены, и удивлялась, почему это поролон так гулок. Ноги каменели уже от минутного стояния, но сесть Алина Марковна не решалась. Она оперлась рукой о стол главврача и смотрела сквозь его бормочущую тушу на настенные часы. Секундная стрелка ползла, умирая.
- Вы вообще слушаете меня? – спросил главврач. – Вы в состоянии слушать?
- Да, в состоянии, - ответила Алина, испугавшись, как в школе, требования повторить то, что сказала только что учительница с указкой в руке.
- Может, вы все-таки сядете? – поинтересовался главврач, заметив крен собеседницы.
Алина Марковна села, и он начал по пунктам. Расшатанное сознание Алины все-таки весьма точно определило эти пункты и даже антиципировало порядок их предъявления.
Первым шел пункт «Какого черта вы отпустили Петрову в сортир?», вторым - «Какого черта вы не выдернули эту дуру из петли?», затем «Кто, черт подери, вызвал ментов?», далее «На каких, черт возьми, основаниях вы выперли из стационара практикантку?» и наконец «Какого черта вы пили в ординаторской спирт в час ночи, когда я дал вам отгул?». На все эти чертыхания Алине Марковне нечего было ответить, и тридцатипятилетняя женщина сидела, как пристыженная пятилетняя девчонка. Задавая себе все эти вопросы после, она могла ответить только на один – про практикантку, но на момент беседы с главврачом она не нашлась даже в этом простом предмете.
Написав заявление на отпуск, Алина Марковна собрала некоторые вещи в ординаторской и пошла подписывать заявление к главврачу, указавшему ей верное направление действий, если она желала сохранить свое место в стационаре в качестве ведущего психотерапевта. Когда она вошла в его кабинет через приоткрытую дверь, он расточал булькающие улыбки незнакомому человеку, жал ему то одну, то другую руку и уверял в том, что специфика психоневрологического диспансера и еще какие-то факторы неотвратимо влияют не только на личность его пациентов, но и на личность врачей, и что всем требуется какая-то едва ли объяснимая сила, чтобы этому влиянию противостоять, а также, что самоубийства в таких учреждениях не редкость, и вероятно кто-то по не знанию, скорее всего практикантка, к слову ушедшая после случившегося из психиатрии, позвонила в милицию, попусту потревожив служителей закона.
- Но кто все-таки был там после того, как я опечатал дверь? – услышала Алина Марковна вопрос незнакомца.
- Да кто-то из психов, скорее всего, - улыбнулся главврач, - неуравновешенные ведь, неадекватные. Им, может, ваша ленточка навроде тряпки для быка – раздражитель.
Незнакомец пожал плечами.
- Ладно, - сказал он, - я все понял. Будем считать, как у пожарных, ложный вызов. Тем более, что у девицы и родни-то нет... - сказал незнакомец, машинально приставил пальцы ко лбу, отсалютовал и вышел, словно не заметив Алины Марковны возле двери.
Главврач подписал заявление, и Алина Марковна вышла из душной лечебницы на морозный воздух.
- Боюсь, вам лучше не садиться в таком состоянии за руль, - проговорил низкий голос откуда-то из-за машины, которую Алина Марковна уже завела и с лобового стекла которой смахивала острые крупинки первого снега.
Позади нее стоял незнакомец из кабинета главврача и стучал по ладони, затянутой в кожаную перчатку, свернутой в трубочку папкой-файлом с бумагами.
- Очень приятно, Алина Марковна, - сказала она и закрыла автомобильную дверь, разделявшую их.
- И все-таки я бы на вашем месте за руль не садился, - сказал незнакомец и, повернувшись спиной, пошел к своей машине.
Алина Марковна сжала кулаки, сама не поняла от злости или досады, и поймала себя на желании курить. Эту привычку она бросила лет семь назад, но на всякий случай хранила в одном из бардачков машины несколько сигарет. Раскопав это сокровище среди дисков, ручек, болтиков и прочей мелочевки, Алина Марковна попыталась высечь из пустой зажигалки огонь, но пальцы, словно опухшие, не слушались ее, и кремень не поддавался.
- КурИте, - послышался тот же низкий голос, и перед ней появилось скромное пламя черной зажигалки.
- Черт бы вас ментов побрал, - ругнулась Алина, закурив.
- Пожалуйста, Алина Марковна, - ответил незнакомец.
- Хоть бы представились что ли перед тем, как народ пугать, - заворчала Алина, кутаясь в пальто, она начала полнеть и несколько смущаясь этого, стала покупать свободные, бесформенные вещи.
- Валерий Петрович Пальцев, - отрапортовал он, - но можно просто Валера.
- Ну-ну, - шмыгнула Алина носом, - Валера. Холодно тут, Валера, - повысила она тон, - поеду я.
- Может все-таки подвезти? – поинтересовался Пальцев, - путь неблизок, бадун нелегок... Сами знаете... Штраф... Прав лишат не дай боже...
Алина Марковна поняла, что выбора у нее не оставалось и, заглушив мотор и забрав папку из машины, села в автомобиль Пальцева.
Тот аккуратно тронул машину с места, и они поехали навстречу первому не в пример противному снегу, как тогда казалось Алине в никуда.
Но дорога явно была привычна пассажирке и составляла ее ежедневный маршрут от дома к стационару и обратно, из чего Алина сделала вывод, что товарищ уже навел соответствующие справки и, вероятно, даже осведомлен о ее неудачах личного характера.
- Спасибо, что хоть не в отдел везете, - сказала она, выкуривая вторую сигарету.
- Не за что. Но несколько вопросов у меня к вам все-таки есть.
- Какие вопросы, начальник, - съехидничала она, - коли дела нет? Или шить будешь?
Пальцев эту реплику проигнорировал. Он вел машину сосредоточенно и чутко, раскладывая по абстрактным полочкам свои конкретные соображения по поводу ситуации, в которую невольно попал. Вчера в психоневрологическом диспансере покончила жизнь самоубийством молодая девушка, состоявшая, однако, на учете в этом заведении длительное время. При указанном акте смертеразрешения присутствовала врач-психотерапевт стационара, которая сейчас сидела в его машине и курила с похмелья горькие сигареты. От нее недавно ушел муж, и она не стала препятствовать смерти больной. Разумеется, указанные события между собой не связаны, тем более, что муж ушел уже после случившегося. Ход событий был понятен Пальцеву, но один вопрос не давал ему покоя: Почему? Почему врач-психиатр с большим стажем, с наградами, званиями, дипломами, опытом – медик, в конце концов, клятву Гиппократа давала! – и пальцем не пошевелила, чтобы девицу спасти? И этот вопрос стучал о стенки его воспаленного мыслительной деятельностью черепа с болью и звоном.
Машина остановилась возле подъезда, и Алине захотелось помедлить.
- Ну задавай свои вопросы, Валера, - сказала она, складывая папку на коленях.
- Может, все-таки не в машине? – поинтересовался он.
- Черт с тобой, пошли, - вздохнула она и вышла из машины.
На столе развалилась пепельница, и воздух стал вязким от табачного дыма, который с бешенством полоумного захватчика впитывался в ковры и шторы квартиры.
- Не уходи, Валера, - просила Алина Марковна, схватив Пальцева за ворот рубашки. – Снится она мне, понимаешь, боюсь я ее.
- Кто, Петрова?
- Она. Только в сон провалишься, и вот она – висит, глаза вывороченные, руки как плети и ноги серые, как тряпка половая. И все это как будто не ее, а мое, мое, понимаешь. Мои глаза, руки мои, ноги...
Алина заплакала, что-то бешено клокотало внутри нее и билось, как обезумевшая птица, попавшая в стеклянную клеть. И видишь волю, а все обман, поля за стеклом – обман, деревья, листья, воздух – все обман. Но веришь, и оттого бьешься, бьешься головой своей безмозглой, рефлексами живущей, об это человеческое изобретение, и ничего с собой поделать не можешь, пока не раскровишь головенку и хрупкие кости об эту стеклянную сталь не разобьешь. А там и конец твой. В стеклянном гробу.
- Ну что ты, Алин, брось, - утешал ее Пальцев, вытирал ее слезы, убирал с лица волосы и боялся. Боялся этой рвущейся из глубины ее существа силы, какую он в себе никогда не чувствовал. И тело ее, казалось, искажала и коверкала эта сила, выворачивала суставы, заламывала руки, дергала, как марионетку за ниточки, и хохотала оттуда же – из самого Алининого тела.
Он с трудом отвел ее в спальню, где усадил на кровать, а она все держала его за воротник цепкими, как когти у орла, пальцами и даже расцарапала ему шею. Что-то звериное, дикое и необузданное силилось вырваться из тюрьмы этого обычного женского тела, оказавшегося так скоро в его руках. Она плакала навзрыд, а он раздевал ее и покрывал поцелуями дрожащие плечи и надломленные истерикой руки. С неженской силой Алина прижимала его голову к своей разрывавшейся груди только для того, чтобы удержать ребра на месте, чтобы нечто с горящим фитилем не взорвалось внутри и не разбросало бы эти ребра как щепки от рубки дров в разные стороны. Силы мышц, стягивающих грудную клетку, не хватало, и им нужна была помощь, которую Алина искала в обезумевших объятиях Валеры. В этой адской пляске тел не было любви, не было нежности и желания, в ней не было даже страсти, в ней были только страх и смерть, слившиеся в агоническом экстазе последнего вздоха кого-то третьего, управлявшего до той поры жизнью Алины. Она лишалась всего, и лишала всего несчастного, попавшего под удар человека, как Петрова подставила ее под удар собственной смерти. И Алина дала абсолютную волю телу, так долго и так упорно порабощаемому сущностью, существование которой, строго говоря, находится под вопросом не в одной научной дисциплине о человеке, его появлении, жизни и умирании. Эти минуты она жила только плотью, ощущая пульсацию каждой клетки собственного организма в едином ритме взбесившейся жизненной энергии, носившейся по телу, огибая кору полушарий головного мозга. Она убивала мужчину, попавшего в ее обезумевшие руки, одним оргазмом за другим, и совершенно не разбирала собственных ощущений, они стали одним, единым и переполненным ощущением жизни, которую вот-вот отнимут, и с которой надо успеть наиграться, как ребенку с игрушкой, который все равно разрыдается, когда игрушку заберут, потому что наиграться с нею невозможно по определению. Афферентные и эфферентные связи пульсировали в собственной свободе воли и подчинялись псевдо-логике тела, расторможенной переживанием конечности жизни в ее непрерывности и навязчивой парадоксальности. И все этого могло бы показаться сознанию невыносимым, и было бы для него таковым, будь этот странный механизм в тот момент включен.
Валера вышел из ванной и заглянул в спальню, Алина спала, сбившись в комок под одеялом, в ее теле не осталось и следа того буйства, которое оно учинило некоторое время назад, но этот след пробежал мурашками по спине Пальцева, и он пошел на кухню курить.
На столе ему попалась папка, которую Алина забрала из машины, и которую держала на коленях, пока он вел свой автомобиль. В этой папке была история болезни Ирины Михайловны Петровой 23 лет от роду, покончившей жизнь самоубийством через повешенье на трубе в уборной психоневрологического диспансера. Ниже фамилии больной стояла дата.
Валера взял телефон и нашел в его режимах календарь. Годовщина даты минула совсем недавно, в день самоубийства. С того дня до недавнего прошло 8 лет.
Валера развернул историю.
Даты шли одна за другой и снабжались сухими описаниями, медицинские термины в которых не всегда были понятны ему. Кто-то методично выстраивал линию событий жизни Петровой, как Пальцев бы восстанавливал события, предшествующие преступлению. Картина никчемной человеческой жизни стала складываться перед ним.
Первая дата была датой с обложки.
**.**.1993 - с\п №1. Петрова И.М. 15 лет, переведена из терапии в психоневрологию по мере стабилизации состояния после суицидальной попытки через порезы вен на руках – запястьях и локтях. Судя по повреждениям, она сперва порезала запястья, затем внутреннюю сторону локтей. В больницу привез отчим. С его слов известно, что суицидальная попытка предпринята после изнасилования неизвестным в машине отчима, где Петрова ждала, пока отчим выйдет из подъезда. В милицию обращаться отказалась, заявление отчим забрал. О матери сведений нет.
Данные диагностики и описание терапии Валера пропустил, его интересовали события.
**.**.1995 – с\п №2. 17 лет. Переведена из терапии в психоневрологию по мере стабилизации состояния после суицидальной попытки через повешенье. В больницу привез посторонний. Выпив и отойдя по нужде от пивного ларька, мужчина заметил, что девочка прыгнула с ветки дерева, но повисла, по его словам «протрезвел в секунду и спас бедняге жизнь». Поводом к попытке послужило оскорбление от молодого человека, после того, как тот узнал об изнасиловании своей подруги. Отчим стал выпивать, мать вернулась от родственников, где задержалась после похорон тетки. С персоналом клиники мать сотрудничать отказалась.
**.**.1997. 19 лет. Переведена из гинекологии. В гинекологию попала после изнасилования отчимом. Обнаружена беременность 4 недели, от аборта отказалась. Хочет рожать, мотивации мщения плоду не выявлено. Переведена на дневной стационар.
**.**.1998 – с\п №3. 19 лет. Переведена из родильного отделения. Преждевременные роды на 27 неделе беременности. Мертворожденный мальчик с физическими увечьями. Найдена санитаркой отделения на подоконнике окна уборной 4 этажа. Потеряла сознание в силу слабости от большой кровопотери, пытаясь взобраться на подоконник. Отчим попал под машину. Мать говорит, бросился под машину, в милиции комментировать отказываются.
**.**.1998. 20 лет. Переведена из гинекологии после операции по удалению внутренних половых органов малого таза в связи с подозрением на злокачественную опухоль. Переведена на дневной стационар.
**.**.2001. 22 года. Переведена из онкологии. Глубокая депрессия. Умерла мать, квартира передана старшему брату, общежитие не предоставлено.
Валеру затошнило. Он не мог понять, почему ком из его видавшего виды нутра подступил все-таки к глотке и норовил разворотить тело целиком, и рационализирующий мозг подсказывал, что это лишь следствие злоупотребления алкоголем в этот жуткий физиологически отвратный, распростершийся огромным мертвым телом вечер. Он поборол свое тело и умылся холодной водой, предварительно спустив ее минут семь. Потом вернулся в комнату, где спала Алина, и стал одеваться. Она стала противна ему, и хотелось поскорее убраться из этого логова смерти и животной похоти, которые гуляли по нему пьяной парочкой и распевали утробные песни. Он бегом бежал по лестнице и долго искал кнопку, чтобы открыть дверь, охраняемую электрическим цербером домофона, и вырвавшись на улицу, глубоко вдохнул воздух надвигающейся зимы. Он несколько раз резко наклонился вперед, помахал руками в разные стороны, пару раз присел, стряхнул что-то видимое только ему с ног и сел в машину. Несколько минут прогрева двигателя показались ему часами, и он поспешил уехать из этого узкого грязного двора.
Алина Марковна проснулась от боли в иссушенном горле и ощупала свое нывшее тело. Встав с развороченной постели, она наскоро надела что-то, кажется, наизнанку, и пошла в кухню. Сквозь кумар, поселившийся там, она увидела на столе между бутылками, тарелками и стаканами папку с историей болезни.
- Вот черт, - выругалась она и открыла воду.
Даже после десятиминутного сливания вода казалась Алине еще более горькой, чем в позапрошлую ночь. Она села за стол и пролистала историю. Голова была абсолютно пуста, тело тоже казалось таковым.
Она не помнила, как изорвала простынь на длинные лоскуты, не помнила, как сплела их в косу, не помнила, как прилаживала этот лоскут трубе отопления. На беду дома у нее стоял компакт-бачок, недостатки которого стали очевидными для нее в ту последнюю ночь. Она помнила лишь, что перед тем, как залезть на свой начищенный холеный унитаз, она долго сквозь какую-то внутреннюю пелену смотрела на свое опухшее лицо в зеркало. Ее губы были кривыми, глаза опустошенными, и казалось, смотрели в разные стороны, волосы как-то быстро поредели и потеряли цвет, спутались, сбились в клоки и торчали щетиной. Ключицы выступили под кожей, хотя она знала, что толстеет, а мышцы ослабли и провисли на костях, как мокрые тяжелые пододеяльники на бельевой веревке в безветренный день. Собрав всю иссякающую силу в кулак, Алина Марковна Вострикова, психотерапевт и психиатр с одиннадцатилетним стажем, высшей врачебной категорией, званием почетного работника здравоохранения, кстати самого молодого почетного работника здравоохранения, и прочими наградами, размахнулась и разбила свое отражение в зеркале одним ударом. Затем влезла теплыми ногами на холодный фарфоровый обод унитаза, нашла точку равновесия, короновала себя висельной петлей, опустила ее до шеи, подтянула косу из лоскутов и заставила ноги соскользнуть с проклятого пьедестала, чтобы уж этот прыжок привел ее, наконец, в вечность.
- Ну надо же, в сортире, - пролепетал Виктор, оправившись от рвоты, вернувшись к жене.
заценил.. ужасно..
то есть, всё хорошо (почти всё - кроме маленьких стилистических и орфографических помарок) - и язык, и стиль и погружение в потёмки человечьей души, но...
гадина ты, на ночь глядя такое выкладывать!))))
ладно, я не сплю до 5-6 утра, а остальным как?)))
Цитата: Ульзана от 10:12, 14 ноября, 2010всё хорошо (почти всё - кроме маленьких стилистических и орфографических помарок)
укажите, плиз
а что молчим, друзья?))
или все в шоке сидим?)))
я определённую долю удовольствия получил - в основном литературную, от языка..
приятно, когда человек умеет писать по-русски..
ну и, как всегда, Катёнкин рассказ оставил додумывать))..
мне нравятся такие вещи - вроде картинка, с сюжетом, иллюстрация к ситуации.. но не раскрывающая всё до конца, не имеющая морали и выводов.. напрягает мозг, что в наше время особенно приятно..
умничка, девочка!)))
талант, несомненно есть.. я так думаю, со временем придёт и его сестра и ты сократишься до хокку!)))
Макс, ты захвалил :shy:
Молчат, потому что по первым произведениям поняли, что здесь свален бред полоумного психолога, и больше не читают :degen И там кстати написано: не для слабонервных :degsmile
А мое мнение таково: литературное произведение, если оно претендует на смысл и ценность, а не чтиво для развлечения, должно выносить мозг, взрывать его, лезть читателю в душу, ворошить ее, выворачивать, чтоб читатель ее опосля сызнова собирал, перестраивал, переоценивал что-то, ну и т.п. В подробности вдаваться не буду, а то остапа понесет. Это благо еще не наливали :xronik:
Вспомнился мне тут диаложец:
- Катя, почему ты пишешь про гамно, про солнце разве сложно писать?
- В том-то и прикол, что про солнце может каждый, а про гамно...
А насчет хокку... А фиг вам! Моя любить длинный закрученный синтаксический фортель с подвывертом. :gy:
правильно пишется - "с приподвыподвертом".. ))))
ну... у тебя получается.. насчёт выноса мозга - особенно..
и не отпускает долго.. вот, третий день анализирую)).. в основном себя))
я вообще, туда стараюсь не лазить.. или лазить ненадолго.. но твой рассказик меня там задержал..
спасибо))
Цитата: Ульзана от 23:13, 15 ноября, 2010а что молчим, друзья?))
или все в шоке сидим?)))
Не от шока молчание.. Ковыряться в темных закоулках своей души заставило сие произведение... А это дело не прилюдное..
О говне и Боге. Или о Боге и говне.
Церковь стоит на пригорке. Ее обсыпали мелкие домишки, торчащие крышами из-под снега. Сквозь них скользит в сугробах дорога и несет машину. В машине сидит девушка, а с крыши ее фатой развевается снежная пыль. И что-то девчушке со-овсем как-то нехорошо: лицо вон какое-то искаженное, кривое и от этого глупое, глаза набекрень, выпученные, и лицо красное. А чего ради-то ей хорошо бы было? Мучит девушку человечья природа. Да и человечья она постольку-поскольку. Потому что природа - по определению - природная, животная то бишь.
Короче, хочется девушке в туалет. Да не так хочется, что парню бы раз плюнуть было бы от потребности освободиться, а так, что и парню не по себе в незнакомом поселке станет.
Едет девушка, машина колесами в пригорок карабкается, а мысль девчушкина напряженно так работает, оттого, поди, и лицо раскраснелось.
Остановиться во двор кому постучать, да ведь не откроют. И собаки злые. Гавкают всё, скалятся. И места укромного промеж домов-то не сыщешь. Да и закон подлости никто не отменял. И морозец на улице. Не.
Дорога под колеса лентою стелется, а у девчушки внутри все кипит, хоть выпрыгивай да из кожи вон беги. И стыдно ведь, стыдно до жути. А чего стыдиться-то? Вот кушать – оно человеку не стыдно. А куда еда девается? Куда девается, то стыдно. Ну что за бред! А все этика с эстетикой вперемешку. Только когда невмоготу от голода али от другого чего об эстетике-то, поди, думать не станешь.
Одна надежда – церковь. Приют страждущих. Уж наверняка отказать не должны. Даже помолиться готова. Ну не страшно, что с крещения ни разу причаститься не приходила, и вообще вопросами веры не задавалась. Так, болтается на груди мамкин крестик побрякушкою дешевенькой. А ведь говорят, что Бог к человеку приходит в самую тяжкую минуту его жизни. Вот она – минута. И скажи, что не тяжкая!
Бежит девушка, каблучками по паперти щелкая, платок шейный на голову повязывает, чтоб по правилам все, по-честному, а войдя, каблуки над полом каменным подняв, к бабульке со свечками и иконками на продажу подходит и шепотом так говорит:
- Бабуль, а бабуль. А это... Туалет у вас тут в церкви есть?
- Чаво? – переспрашивает та.
- Ну это... Туалет есть тут у Бога? – переминаясь повторяет девица.
- Ну а тебе-то, милочка, зачем это знать? Молиться пришла, так молись.
- Так а зачем, бабуль, люди в туалет-то ходят? Это ж Бог их такими создал. Вот у него помощи и прошу, - выдавливает девушка, краснея не от стыда, не то от боли не вытерпеть беседы.
- Тьфу-ты дура экая! Ты что ль ср*ть сюда приехала? – вскряхтела бабка, поняв наконец проблему прихожанки. – Это ж храм! Дом Божий! А ты ср*ть!
А девице и стыдно, и обидно, и больно, и гаденько, и поделать с собой ничего не может, не на морозе же ей нужду-то справлять. Вот человек, разумное существо! Все горести-то его от того разума и происходят.
- Ну тоже ж помощь Господня, - протягивает девушка.
- А ну пошла отсюда, гнида продажная! – заревела бабка так, что поп, если он в церкви и был вообще, подумал, наверняка, об апокалипсисе, не о чем ином. – Нашла сортир! Тут люди вона, Богу молятся, а не богохульничают! Пошла, говорю, пошла! – и, как собаку приблудившуюся, ее рушником со своего столика-прилавка погнала, хлестая.
Девица из церковки выбежала, за угол ее белокаменный, в пушистый снег проваливаясь, забежала, да там все свои проблемы бренные и разрешила.
И так ей легко стало, так хорошо и светло, словно все гавно мира, поглотившее душу ее, с души-то свалилось, снегом этим холоднющим да до жара колким очистилось. Смылось.
- Госпади! – вздохнула она. И зачем нам церкви-то, когда Ты и так с нами всегда!
Фатой развевается снежная пыль, слетающая с крыши несущейся машины. Дорога скользит в сугробах. А на пригорке стоит церковь, обсыпанная домишками с торчащими из-под снега крышами.
Господи, сколько же говна в нас.. :degen В прямом и в переносном...поневоле взмолишься :bams:
Цитата: Катёнок от 22:04, 05 декабря, 2010
О говне и Боге. Или о Боге и говне....
очень здорово))
повторила-подтвердил мою давнюю мысль об отношении к церкви, как к отхожему месту.. людики в основном ходят в храм облегчаться)) - выпятила и довела до абсурда эту идею.. супер!))
Цитата: Катёнок от 22:04, 05 декабря, 2010.. Одна надежда – церковь. Приют страждущих. Уж наверняка отказать не должны. Даже помолиться готова...
!! ни убавить, ни прибавить))
и зачем нам церкви-то, когда и так везде нас..ть можно!)))
Цитата: Ульзана от 05:34, 18 декабря, 2010
повторила-подтвердил мою давнюю мысль об отношении к церкви, как к отхожему месту.. людики в основном ходят в храм облегчаться)) - выпятила и довела до абсурда эту идею.. супер!))
Макс, вот честно, я настолько не глобалила. Но если попала в точку - отлично. А то в основном знакомые сказали, что написала бред ))))
ну и стишков немного...
Мы сердцем жарко ощущаем жизнь,
Когда в потехе перестрелок
Нам голос изнутри кишок кричит 'держись!',
А в голове кружатся обороты стрелок.
Мы плотью страстно ощущаем жизнь,
Когда в живот уходит боли нитка,
И заворот мозгов никак не разрешить,
А время тусклое ползет тупой улиткой.
Мы только смертью ощущаем жизнь,
Мурашками скользнувшую в нутро со страху,
И повторив бессильное 'держись!',
Башкою бросимся на плаху!
Выбей розгами бешеной ревности
Шрамом на сердце моем 'не отдам!',
Чтобы с этого дня, словно с девственной древности,
Боль и страх нам с тобою делить пополам.
Выжги белым каленым металлом клеймо
На душе моей, в сети тугие попавшейся, -
Выжги слово одно - 'моё'.
И тогда пей тело мое до капли единой - до капли оставшейся!
Когда бешенство рук утихнет,
И неиствоство губ уснет,
Я пойму: коли жизнь притихла,
Значит, скоро она взревет.
Заревет в сердце буженным зверем,
Взвоет легкими, аки волк на луну,
В пальцах судорогой окаменеет,
Да и камнем замшелым потащит ко дну.
Ты б припала, дешенка дрянная,
К светлой истине, что не из вина,
Раз уж заперты двери рая,
Хоть бы адову пыль смыть с себя!
Если спросите вы, чем бы пах мой неведомый дом темным вечером,
Я б ответила: светом, лаской, теплом - и едой - ну конечно же!
Вот уж сальце шкварчит в чугуне - быстро плавится,
Золотая картошка в его соке пахучем в восторге играется.
А еще вот поджарим кровянку с лучком позолоченным,
Помидор, огурец, лук зеленый - в салат - ножем точенным.
Под такое не грех пропустить и рюмашечку,
А дитю - чтоб толстело - густую, свою, простоквашечку.
не сильно в рифму и без строк, писала в мейл с телефона
И не сложишь тяжелую жаркую голову на колени никому сильному, чтоб рукой по волосам в поту не побрезговал - эх, мужики повывелись!
Подавай им из мертвого силикона красавицу кудрями красную да духами смердящую, чтобы только у них стояла палица, - а на такую по...й - на настоящую!
Не цветы венчают нас, да не ангелы, и не песнь любви, а стон горести, еще боль да грязь - аки главное, что нам право даст в четырех руках жизнь одну нести, да к месту к бренному...
Тяжело пить горячий сладкий портвейн,
Винный спирт вдыхая больною глоткою,
А потом полночи дико потеть
От пробежек безумия - по нервам - щекоткою.
Тяжело входить в приоткрытую дверь -
Никогда не знаешь, что там за нею.
Лучше просто - замерзший амбарный замок,
Чтобы мысль была: авось отогрею.
Тяжело оставаться на ночь одной,
На другую, на третью - ну и так далее.
Тяжело оставаться на жизнь с тобой.
Но с другим не могу - с ним больная я.
Превратите, кто-нибудь, стихи мои в песни,
Потому что самой не дано мне звуком владеть,
Оберните слова в вуаль нот, чтобы тесно
Стало духу в груди, и пошел бы он петь,
Превратите слова мои в мелодии ласку
Или в бурю души, или в рокот страстей,
Как художник использует бойкую краску
Над полотнами вихрем безумных кистей...
Смотришь, бывает, пристально в глаза человеку,
А что там за ними - не разберешь.
Мелкий гаденький метафизический бес
Сплетает с извилин фантазии и тихо под веки
Подсовывает - через зрительный нерв.
И застит глаза паутина иллюзий,
В которой силен человек, аки дуб. Бесподобен.
И в которой пьянит его кровь, а хлеб - как из плоти - съедобен.
И в той метафизике, не зная, что грезит,
Съедает себя и умрет, протрезвев.
Про психиатра неплохо. Зацепило. Правда, когда читал историю болезни Петровой в мозгу вертелась фраза "Серийный самоубийца"
Цитата: СекторСВАТ от 22:26, 24 декабря, 2010
"Серийный самоубийца"
почитай о суицидальном поведении научную литературку - там тебе будет ответ :yes
Кстати насчет истории болезни в данном произведении. Некоторые мои знакомые считают, что она там лишняя.
Цитата: Катёнок от 06:27, 25 декабря, 2010почитай о суицидальном поведении научную литературку - там тебе будет ответ
Да я в курсе, что неудавшихся суицидов не бывает, как и то, что с изнасилованной девушкой нельзя иметь дела никогда.
Отчего же. Бывают неудавшиеся суициды. У кого-то после провала суицидальной попытки весьма глубинные механизмы совладания раскрываются, мировоззрение меняется. А так на полузнаниях ярлыки вешать - оно как-то некомильфо...
Цитата: Катёнок от 06:31, 25 декабря, 2010А так на полузнаниях ярлыки вешать - оно как-то некомильфо...
Почти не бывает. Как правило суицид - это симптом психического заболевания. Именно по этой причине в деревнях старались раньше не связывать себя узами брака с человеком из суицидальной семьи. Да и сейчас кто поумнее тоже. Сколько у нас не было отправившихся на поиски правды по ту сторону, ВСЕГДА можно было откопать пару-тройку родственников, повесившихся или застрелившихся. Крайне редко в петлю лезет здоровый человек и именно у него может поменяться мировоззрение. У больного НИКОГДА! Я занимался этим вопросом. У меня были причины.
Ты еще устанешь от моей верности,
Ты еще меня попросишь изменить,
Чтоб потом, убив меня в припадке ревности,
Собственную бренность ощутить!
Цитата: СекторСВАТ от 06:42, 25 декабря, 2010Крайне редко в петлю лезет здоровый человек и именно у него может поменяться мировоззрение
Мировоззрение может поменятся, когда из петли вынимают... Но надо повисеть, так сказать. Поболтаться на веревочке, похрипеть с синюшным лицом, что бы потом понять, как на самом деле прекрасна Жизнь. Смерть меняет человека. Жаль, что люди у нас так мало о ней знают...
Цитата: NIXO от 11:02, 09 января, 2011Смерть меняет человека. Жаль, что люди у нас так мало о ней знают...
+10000000000000000000000000000000
Хоть бы кто так сказал при утверждении темы моей диссерки :o
Цитата: NIXO от 11:02, 09 января, 2011Но надо повисеть, так сказать.
Но таки некоторых затягивает и они не могут остановиться, начинают едва ли ни по каждому поводу вешаться да вены резать
Цитата: Катёнок от 10:54, 09 января, 2011
Ты еще устанешь от моей верности,
Ты еще меня попросишь изменить,
Чтоб потом, убив меня в припадке ревности,
Собственную бренность ощутить!
Брутальненько, однако цепляет, хотя и не пойму чем.
Цитата: СекторСВАТ от 03:05, 09 января, 2011
Брутальненько, однако цепляет, хотя и не пойму чем.
Таки у меня все брутальненько, если ты не заметил
Цитата: Катёнок от 11:08, 09 января, 2011Таки у меня все брутальненько, если ты не заметил
Но рассказик впечатлил сильнее)))) А вообще, кровищи в студию))) У тебя она выходит красивая и с глубоким смыслом
Катенок и Сектор:А ты знаешь что такое смерть??! Ты знаешь что умереть можно в любой момент?.. )) Просто взять и умереть! Хочешь большой секрет?
Нахождение в "другом мире" "умерев" при этом это прежде всего огромная ответственность. Глуп тот, кто пытается найти утешение или забвения на "том свете". )))) Такое мировоззрение возникает при попытке перетащить в некое место с-ва собственного разильдяйства и безответственности. В "том мире" невозможно быть безответственным. Для того чтобы сориентироваться там, надо качественно прожить здесь неся полную ответственность за совершаемое. А еще "там" нельзя лгать. Неискренность может породить циклы вечных адов и мытарств.
... ведь времени там нет, но есть вечность на фоне бесконечности Представляешь, как там легко потеряться.. )
Цитата: NIXO от 03:14, 09 января, 2011
Катенок и Сектор:А ты знаешь что такое смерть??! Ты знаешь что умереть можно в любой момент?.. )) Просто взять и умереть! Хочешь большой секрет?
Нахождение в "другом мире" "умерев" при этом это прежде всего огромная ответственность. Глуп тот, кто пытается найти утешение или забвения на "том свете". )))) Такое мировоззрение возникает при попытке перетащить в некое место с-ва собственного разильдяйства и безответственности. В "том мире" невозможно быть безответственным. Для того чтобы сориентироваться там, надо качественно прожить здесь неся полную ответственность за совершаемое. А еще "там" нельзя лгать. Неискренность может породить циклы вечных адов и мытарств.
Я не претендую на знание о том, ЧТО такое смерть.
Я не претендую на то, что я МОГУ это в достоверной степени узнать.
Я лишь претендую на то, что могу узнать хотябы немного о том, КАК смерть меняет людей. Ведь со смертью человек встречается гораздо чаще, чем он думает на самом деле.
Утешения нет ни здесь, ни там. Но там и там и есть жизнь, и там и там есть смерть - потому что это только две стороны одной медали, две комнаты об одной двери. Жизнь и смерть - по сути единая сущность. Надо только это пережить, переумереть.
Я хз, как обяснить. Заглянуть в мир сквозь себя самое, но при этом не сойти с ума.
Цитата: NIXO от 11:17, 09 января, 2011ведь времени там нет, но есть вечность на фоне бесконечности Представляешь, как там легко потеряться.. )
Даст Бог, если жизнь проживу достойно, там тоже все хорошо будет.
Цитата: NIXO от 11:14, 09 января, 2011Ты знаешь что умереть можно в любой момент?.. )) Просто взять и умереть
Спасибо, Кэп.
Отвечу цитатой из Высоцкого "В гости к Богу не бывает опозданий"
Так что надеюсь, на ковер к Нему я попаду в свой срок и надеюсь, если опять же проживу жизнь более менее правильно обойдусь без Ада.
Твои опасения не напрасны. Сойти с ума легко. Я знаю, что это такое. Все это опять таки связано с попаданием в циклы и зависание там. Но гораздо хуже сумасшествие "там". Ад возникнет тогда, когда энергия осуществления (делания) мира вырвется из под контроля и опрокинет тебя в вечный цикл, состоящий из фрагментов твоих внутренних заманух (демонов). По-этому метафорически Ад связан с чертями и демонами. Причем из него легко выйти но не будет временного ориентира и привычных якорьков.
Мне как-то больше по душе Всемогущий Создатель, чем вихревая направленность безвременного континуума
А мне больше по душе ощущения от всего этого, нежели слова ))
Отрывок из Tihkal А. Шульгина сотоварищи:
Чаще всего мы помогали нашим пациентам разобраться с теневой стороной их души. (Карл Юнг называл это - "Тенью") Я называю эту часть человеческой души "Зверем-хранителем". Он развивается из Хранителя - это часть детской души, которая отвечает за безопасность его духовного мира, за его покой и самооценку. Это есть в каждом из нас, это включает в себя все наши инстинкты, все неосознанное, естественное. Некоторые из этих энергий - ярость, отчаяние - потенциально опасны для окружающих. Поэтому маленький ребенок должен научиться контролировать эти эмоции. Но большинство этих энергий представляют собой неиссякаемый источник творческой активности, поэтому их нужно развивать и беречь.
Когда ребенок растет, его сознание формирует одобрение и неодобрение его поступков окружающими. Постепенно он учится подавлять в себе желания, которые считаются в его культуре неприемлимыми. Но если родители и учителя начинают осуждать не поступки ребенка, а его самого, если они вбивают в него стыд по поводу себя, ненависть к самому себе, то начинает формироваться внутренний "Зверь", как часть Хранителя. Все задавленные отрицательные животные начинают принимать образ мерзкого и страшного животного, которое поселяется в самых глубоких тайниках души. В случае с Одри это животное приняло форму громадного черного паука. Религиозный человек может представлять эту сторону своего подсознания в виде самого дьявола.
Другими словами, если ребенка мудрые учителя воспитывают в любви и уважении, то он постепенно учится держать под контролем некоторые свои желания и эмоции, чтобы стать полноправным членом свого общества, своей культуры. Но он будет знать, что сами по себе эти энергии ничего страшного или неприличного не представляют. Когда ребенок вырастет, и научится состраданию к живым существам - людям и животным, у него появится еще одна причина контролировать некоторые свои проявления. Его теневая сторона станет для него источником творческой активности, источником новых идей. А Хранитель будет далее оберегать его внутренний мир от вторжения, как ему и положено.
(Есть много произведений искусства, источником которых стал именно этот аспект человеческой души. Например, работы Хигера, автора персонажей фильма "Чужой" или книги Стивена Кинга или музыка Стравинского. Это только три из многих примеров произведений искусства, авторы которых использовали в своей работе энергию своей Теневой стороны).
Но если в ребенке воспитывается стыд за самого себя, если он привык рассматривать себя, как существо изначально злое, то он не просто будет подавлять в себе низменные инстинкты, он будет стараться отрицать их наличие. И это насилие над собой может создать внутри человека внутреннего судью, а иногда и палача.
Духовное развитие человека в один момент закончится конфронтацией с внутренним Зверем, и он тогда примет форму страшного и сильного животного.
Нашей целью было заставить пациента обнаружить в себе это скрытое животное, войти в него и изучить его природу. Этот шаг - одна из самых сложных и страшных процедур для любого человека, для него требуется невероятная сила и мужество. Когда видишь то, что кажется тебе твоей настоящей внутренней сущностью, и это - мерзкое, злобное чудовище, ты можешь испытать такой страх, который не сравним ни с чем в жизни.
Поэтому перед началом сеанса терапевт должен объяснить пациенту, что то, что он увидит не является полной картиной его истинной сущности - это только часть его души, важная и неотъемлемая, но только - часть. Вы должны подробно обсудить природу и назначение Зверя-хранителя. Терапевт должен подчеркнуть, что главное для пациента - почувствовать жалость к невинному ребенку, которым он когда-то был, и понять, каким образом этот ребенок выработал некоторый алгоритм поведения и выражения своих эмоций, чтобы выжить в условиях, которые для него являются враждебными.
Ну давайте еще Станислава Грофа приведем или Филиппа Арьеса.
Только тема немного не об этом. Тема эта - мое писалово.
А метафизику смерти можно обсудить и тут http://www.pkforum.ru/board/index.php/topic,18378.0.html
Ну вот такое вот писалово, что такие темы проскальзывают...
А давайте призовем модераторов с волшебным лобзиком и банхаммером. Они живо все перепилят. Я кстати тоже не хочу засорять тему твоего творчества
Что вы думаете тут за страсти?
А разве не знаете, как паршиво, когда сердце рвется на части:
Чеканая на струнах натянутых ребер аккорды бешенные,
В кровь разбивается об эту клетку - и в мира тьму кромешную! -
Из своей давящей пустоты за грудиною,
А обратно, под ребра, эту силу уже на закину я...
Вы себя все в зеркале нормальном вообще давно видели?
Как о высоком с трибуны кричать,а как о вас неласково -так ой-ой-ой- обидели!
Втрое больше пьете,чем пьянство сурово ругаете,
Да кто от кого и на каком сроке беременный в тотализатор играете.
Всем в глаза такие вежливые, милые да ласковые,
Да об отошедшем покурить - словами грязными,затасканными.
Я хотябы свой цинизм не ряжу в одежды ангельские,
И грехи отпустить у якобы-бога не прошу, как вы - тело из постели в постель перетаскивая...
Ценю! ))) Похвальная самокритика!!
Посмотрите вот сюда,
Только чур - без обид,
Перед вами, господа,
Вымирающий вид.
Вот так да!
Посмотрите на него,
Как хорош,
Руки, ноги, кой-чего -
Мимо не пройдешь -
Ого-го!
А поглубже ты копни,
В душу или в сердце -
Лучше сразу каку пни
И захлопни дверцу.
В этом сердце пустота
Или страх тупейший,
Потому что простота –
Она для мудрейших.
Им ее недостает,
Усложняют всяко –
Пока палочка встает,
Все у них ништяко.
Только палка – не конец,
И конец – не палка,
А в душе такой кабздец,
Даж бывает жалко.
Страх любить – какой прогон,
То ж не искушенье,
Жизнь сейчас как полигон,
Где и любовь – сраженье.
А в сраженье страху нет
В душах войнов места,
Или этакий солдат
Уж не из того теста?
Где ж вам счастье обрести,
Коль вы любить боитесь?
И никому вас не спасти,
Пока сами не проспитесь.
Посмотрите вот сюда,
Только чур - без обид,
Перед вами, господа,
Вымирающий вид.
Вот так да!
Посмотрите на него,
Как хорош,
Руки, ноги, кой-чего -
Мимо не пройдешь -
Ого-го!
Интересная читка, не без смысла. :)
Милый маленький лохматенький щенок,
А так упорно скалит зубы.
Да приглядись внимательней еще разок -
Так добрый, ласковый, ни толики не грубый,
А все ершится, ерепенится, топочет
Тугими лапками - вот маленький бутуз,
А глазки говорят, что он тоже ласки хочет,
Да зубы не признаются. Щенячий карапуз.
Цитата: Катёнок от 21:35, 01 февраля, 2011
Милый маленький лохматенький щенок,
А так упорно скалит зубы.
Да приглядись внимательней еще разок -
Так добрый, ласковый, ни толики не грубый,
А все ершится, ерепенится, топочет
Тугими лапками - вот маленький бутуз,
А глазки говорят, что он тоже ласки хочет,
Да зубы не признаются. Щенячий карапуз.
:) В порядке шутки:
Миленький лохматенький щенок, -
Он добрый, ласковый, ни толики не грубый.
Тугими лапками, как маленький бутуз,
Он семенит, топочет ибо грузный...
Но ты взгляни внимательней, дружок:
Сколь не щенячье скалит зубы он!
Как глазки страстью налились в кружок
И мяса требуют – он мясом поглощен!
Да, зУбам не признаться никогда,
Что плоти требует желудок.
Что плотная еда нужна всегда,
Включая и щенячьих карапузов.
:str: :)
вай
Молчаливое сердце
Автобус медленно отъезжал от автостанции, когда в дверь постучали. Водитель, выругавшись, остановил машину, открыл дверь, проверил билет вошедшего и указал в конец салона. Ирке, сидевшей в предпоследнем ряду кресел, от этого жеста стало как-то не по себе, особенно, когда опоздавший направился в ее сторону. «Пьяный что ли», - думала Ирка, глядя на покачивавшуюся мужскую фигуру, ковылявшую по проходу.
- Драсьте, - буркнула фигура откуда-то изнутри капюшона с мехом и плюхнулась рядом с Иркой. – Да посторони ты свою паутину! – почти заревел голос из капюшона, убирая Иркино вязанье.
- Это не паутина, - обижено пробормотала она, подбирая замерзшими пальцами спутавшиеся нитки.
- А что, как не паутина? – ухмыльнулся сосед, снимая капюшон.
Ирке хотелось рассмотреть его, но откровенно уставиться на попутчика она не могла, и стала искоса поглядывать в его сторону, отводя глаза от вязанья.
Без капюшона он выглядел моложе, чем Ирка думала, видя его дефиле по салону автобуса. Из-под простой черной шапки виднелись русые волосы, и Ирка пыталась угадать стрижку соседа. Подруга когда-то подсказала ей это развлечение в дороге, но у подруги было одно преимущество – она была парикмахером, и потому угадывала обычно вперед Ирки. Ирка же была учительницей и жутко не любила, когда ее звали Иркой. В свои двадцать четыре она привыкла быть Ириной Николаевной, потому что уже целых три года работала в школе, а там всех звали по имени-отчеству, кроме школьников, разумеется. Хотя, говорят, общение с подростком на равных, называя его на вы, снимает некоторые симптомы кризисного возраста. Но когда Ирка попробовала применить эту хитрость в старших классах, ученики сами попросили ее вернуться к ты-обращению, из чего Ирка сделала вывод, что проявления негативизма и реакции эмансипации в сельской школе у подростков не столь выражены. Эта молодая особа еще пребывала в некоторой убежденности в важности и значимости педагогической науки для непосредственного контроля над образовательным процессом, хотя практика настойчиво убеждала ее в обратном.
- Ты никак училка, поди? – спросил сосед, в отличие от Ирки, рассматривавший ее, не стесняясь.
- Учительница, - кротко ответила та.
- Ага, и чему учишь, училка? – продолжал разговор попутчик.
- Русскому языку и литературе, - выжала Ирка из себя слова, почти давясь слезами от такого неуважительного отношения. Что-то детское, обидчивое говорило в ней сейчас, хотелось разреветься и, потянув взрослого за одежду, пожаловаться на задаваку.
- Понятно. Самая, значит, что ни на есть училка, - ухмыльнулся сосед.
Кончено, Ирка была готова к тому, что все школьники, вероятно, так и будут ее звать, еще ее будут звать «русыней» или «русичкой», а если дадут классное руководство, будут звать «классухой», мало ли прозвищ придумывают дети учителям. Но то дети. А тут взрослый мужчина, кажется, весьма сильный и крепкий – такого, захочешь – с места не сдвинешь, а все туда же – училкой называет.
- Почему это? – не смогла промолчать Ирка.
- А потому, что русички – самые придирчивые училки, и самые правильные, потому что у них одна литература в башке вместо жизни. Вот так. – Ответил сосед и снял куртку.
- Хамло ментовское, - пробормотала Ирка еле слышно.
- Оно самое, - нагнулся к ней мужчина, и Ирка покраснела, как помидор.
Однако она списала некоторую развязность в поведении соседа не только на профессиональную деформацию, но и на заметное, хоть и слабое, алкогольное опьянение – от мужчины явно пахло спиртным. Поэтому Ирка уткнулась в вязанье, разбирая петли замысловатого рисунка, и ждала первой остановки, чтобы пересесть и избавиться от неприятного соседства. Мужчина что-то бурчал себе под нос, разгадывая кроссворды, и когда автобус разворачивался на автостанции поселка, лежавшего на их пути, он буркнул соседке, не отрываясь от страницы:
- Сходишь мне за пивом, молодая ведь. И окно протри. Не видно ни черта.
Ирка сунула вязанье в пакет и попробовала встать, но поскольку мужчина сидел возле прохода, и места не хватало, ей пришлось сидеть.
- Знаете что! Идите сами за своим пойлом, я вам не мальчик на побегушках, и вообще, - она перевела дыхание, - дайте я пересяду!
- Эй, Горыныч, отстань от девчонки! – крикнул кто-то из середины салона. – И не пей, черт тебя раздери, в автобусе – вонять же будет!
- А то тебе завидно! – рассмеялся тот в ответ, и Ирка поняла, что его, очевидно, неплохо знают, и не исключено, что путь их лежит в один и тот же поселок.
Ирка попала в этот поселок по редкому уже на просторах нашей необъятной Родины распределению. Закончив педагогический институт в районном центре, грязном и обшарпанном городке, она решила уехать из него в область, где обещали работу, комнату и зарплату. Собрав свои немногочисленные вещи и ужасно тяжелую швейную машинку, Ирка первый раз уселась в междугородний автобус и принялась смотреть в окно на пыльный придорожный лес и корявые горы позади него. Горы тогда сильно впечатлили ее, но несколько поездок в город и обратно сделали пейзаж привычным и неинтересным. Сейчас Ирка редко выбиралась в город, куда ее впрочем, и не тянуло.
Пересесть не удалось, однако, пива соседу тоже не купили, и он заснул. Ехать предстояло еще часа четыре.
Зимой дорога была еще более, скучной, чем привыкшему к пейзажу пассажиру летом. Окна автобуса покрывались слоями льда – даже без привычного зимнего морозного рисунка – белого, ровного, плоского, какого-то искусственного на вид. Пальцы быстро замерзали при попытках отогреть хоть какую-то часть окна и посмотреть на улицу. А если это удавалось, то проталина быстро затягивалась новым льдом – таким же плотным. Лед был более настойчив, чем пассажиры, и уже после первой остановки они бросали это занятие. Тем более что до следующей остановки за окнами их ждали только заснеженные деревья и серые горы вдалеке. И так несколько остановок в поселках, разбросанных по области вдоль бурной летом, но укрощенной зимой реки с сотнями притоков и проток, соединяли путь из районного центра в поселок, где жила и работала Ирка.
- Ты давно в поселке? – спросил сосед, откусывая сочный пирожок с капустой, купленный на такой остановке.
- Три года, - ответила Ирка.
- А сама откуда? – продолжал он спрашивать.
- Из города.
- Приехала зачем?
- Работать.
- Вот дура-то! Чего в городе не сиделось-то?
И Ирке расхотелось отвечать.
- Чего молчишь?
- Допрашивайте своих задержанных на работе, а не меня. Я сама себе хозяйка, - ответила она, и снова принялась за вязанье.
- Да брось ты! – вытер сосед усы рукой. – Может, мне поговорить с кем охота, а ты меня отталкиваешь.
- Разговаривали бы еще хорошо, может, и не отталкивала бы... - вздохнула Ирка, вывязывая петли.
- Чего вяжешь-то хоть?
- Свитер.
- А чего такой маленький?
- Это рукав.
- Себе?
- Да.
- А мне свяжешь?
- Чего ради-то? Вы мне грубите, допрашиваете, а я вам вяжи – экий хитрец! – Ирке почему-то начинал нравится этот простоватый сосед в милицейской форме, его интонации, его грубость, его сила, сквозившая в каждом слове, ей стало интересно, куда он едет и зачем – по службе ли, по личным делам, но сама спрашивать она не решалась и только коротко отвечала на его вопросы.
- Зовут-то тебя как? – спохватился он, доставая второй пирожок.
- Ира, - ответила она, перекидывая нитку.
- Понятно. Меня Горынычем.
Ирка посмотрела на едока.
- Нет, так-то меня Сашкой зовут, это со школы кличка осталась. Меня пацаны так прозвали, а я и не противился. Вот уже мне тридцать пять, я все Горыныч.
- А почему так прозвали? – поинтересовалась Ирка.
- А пес их знает. Хочешь пирожок?
Ирка помотала головой.
- Зря, славный пирожок. Правда, до мамкиных далеко. Царствие ей...
Что-то сжалось в Иркиной груди, крепко, натужно, до скрипа, ей только слышного, когда эта глыба говорила «мамка» и «царствие», ей захотелось погладить его по растрепанным волосам, сказать «ну, будет тебе» и прижаться к нему, чтобы просто быть рядом.
- Простите... - только промямлила она.
- Тебе-то чего прощать?
Ирка пожала плечами.
- Мамка у меня славная была, весь поселок ее любил, да вот схоронить не успел приехать, дурак, работал все. Без меня хоронили. Вот на поминки еду...
Ирка отложила вязанье и уставилась на соседа.
- Чего смотришь-то?
- Так вы Клавдии Ивановны сын?
- Он самый. Я же говорю, мамку мою весь поселок знал.
- Она мне про вас рассказывала, - вздохнула Ирка, - только я вас совсем другим представляла.
- Чего это она тебе рассказывала такого, что ты аж представляла? Вот вы, училки, черт вас побери, бабье нелепое! – выпалил сосед, и Ирка отвернулась к замерзшему окну.
Клавдии Ивановне было семьдесят два года, когда она умерла спустя три месяца после выхода на пенсию. Работала она до последнего, и уходя сказала, что долго не проживет, потому что лишается работы. В школе она была бойкой и веселой географичкой, приносившей в учительскую пирожки и булочки, чем провоцировала молодых учительниц каждую перемену судачить о лишнем весе. И так ее эта болтовня забавляла, что, уже выйдя на пенсию, она приходила иногда в школу с пирожками послушать эту воркотню. Все жаловались на то, что не могут похудеть и поедали пирожок за пирожком из блюда, покрытого вышитым рушником. «Этот рушник старше меня, - говорила Клавдия Ивановна, складывая его и убирая в сумку, когда пирожки заканчивались, - его моя мать на свадьбу вышивала. А сейчас что? - непременно добавляла она, - никто из девиц не вышивает, не шьет, вон только Ирина Николаевна одна все вяжет да вяжет. За это время, поди, уж целый полк ухажеров обвязала», - и все смеялись этой привычной шутке.
А теперь так шутить было некому, Клавдия Ивановна умерла.
- Не бери в голову, - выговорил сосед, - это мне нехорошо... Морально... Вот и злюсь на всех. Хорошая ты девчонка.
- Я вашу маму хоронила, - сказала Ирка, почти плача, - а вы, сын, не приехали. Как так можно? Как можно? Это же мама, другой мамы не будет никогда, это жен вон можно хоть сто себе по свету нажить, а мама – одна, - всхлипнула Ирка и полезла в карман за платком.
- Ишь ты, умная какая! Проповедь мне читаешь тут! Думаешь, я по своей воле не приехал? Говорят тебе, работал я. Ра-бо-тал.
- Конечно, - продолжала подвывать Ирка, - жуликов по городу ловить важнее, чем мать хоронить. Куда уж важнее!
- А ну тебя к черту! – выругался попутчик и уставился в кроссворд.
Так они и ехали до самого поселка, где первым вышел Горыныч, и Ирка видела, как он медвежьей походкой направился в кафе.
Ирка пришла домой – в общежитие, где у нее была угловая комната с двумя окнами на последнем этаже и общая кухня там же, в середине коридора. Заселено общежитие было не полностью, часть комнат попросту пустовала, и готовили тоже не так часто. Ирка разложила в холодильнике некоторые продукты, привезенные из города, отметила про себя явную наполненность этого холодного друга. Приближался новый год.
В комнате было прохладно, от окон тянуло морозцем, хотя Ирка каждую осень старательно забивала щели поролоном и заклеивала стыки рам. Но холод ей нравился, она говорила, что холод заставляет думать, не раскисать и держать форму. Вероятно, чтобы держать форму, она ходила дома в свитере с высоким горлом и в байковом халате. Еще Ирка любила длинные юбки, на манер цыганских, хотя цыганкою и не была, но зимой в поселке стоял такой холод, что о юбках не приходилось вспоминать до лета. А переодеваться на работе два раза в день ей не хотелось, поэтому она держала отутюженными несколько простых шерстяных брюк. Ирка любила шерсть и байку. Шелк она тоже любила, но он не грел.
- Ты будешь ставить елку? – спрашивали Ирку в каждом магазине, куда она ни заходила, здороваясь.
- Нет, - отвечала она, и покупала по одному-два продукта.
- А зря, надо елку ставить, надо, - услышала она за спиной негромкий мужской голос и, расплатившись, обернулась к говорившему. – Здравствуйте, - сказал Горыныч, и попросил подождать, пока он выберет свой ужин.
Купив пачку замороженных пельменей, он открыл дверь и, попрощавшись с продавцами, пропустил Ирку вперед.
Перемена, произошедшая с ним, поразила ее. Хотя, оправившись от удивления, она подумала, что была несправедлива к нему: уставший от тяжелой работы, хвативший лишнего, потерявший мать – вот каким встретила она его тогда в автобусе и, вероятно, решила, что он был таким всегда.
- Пройдемся? – спросил он. – Вы по магазинам к празднику закупаетесь?
- Так, понемногу, - опустила она глаза. – Сейчас зайдем еще в парочку, если вы не против, и я домой. Тяжело нести.
Горыныч взял ее сумку.
- Нормально, - сказал он, - куда идем?
И они сделали еще несколько покупок и пошли вдоль центральной улицы.
- Может, будем на ты? – спросил Горыныч, и Ирка согласилась. Хотя ей в этот вечер то хотелось, чтобы он наконец оставил ее в покое и пошел бы домой, то в другой момент в ней просыпался интерес к этому немногословному мужчине. В этот раз он почти ничего не спрашивал, в основном молчал.
- Далеко живешь? – спросил он, когда Ирка остановилась со словами: «Ну, дальше я сама», - и потянула сумку на себя.
- Нет, поселок вообще маленький, - сказала она, забирая ношу.
- Тяжело же, - отдал сумку Горыныч.
- Ничего, не впервой, поди, - сказала она, и, добавив «пока», ускорила шаг.
- Вот дуреха-то. Ничего я с тобой не сделаю, - крикнул он ей вслед, и Ирка улыбнулась. – Погоди! – крикнул он снова. – Погоди, я спросить хотел.
- Ну чего? – остановилась она.
- Да глупость. Ты почему в каждом магазине по одной-две вещи брала? Можно же было в одном все сразу купить.
Ирка засмеялась.
- Ну как же, - сказала она, - купишь все у одних, так другие обидятся, что не у них, а так – у всех понемножку, и никому не обидно.
- Вот дуреха-то! – рассмеялся Горыныч. – Нашла причину! Это ж торгаши! Чего им обижаться? Покупаешь, где лучше или где дешевле – и все, а то больно нежные они что ли? Обидятся!
- Торгаши – не торгаши, это не мое дело, - сказала Ирка серьезно, - а люди они неплохие, так, зайдешь в магазинчик, парой слов перекинешься, про здоровье спросишь, про детей, тебя в ответ спросят – все не пустое «дайте-нате». А ты сразу «дуреха-дуреха». Может, и она. Так чего ж тогда со мной полпоселка прошагал, а?
Горыныч пожал плечами.
- Вот так-то, - улыбнулась Ирка и пошла домой.
Ирка сидела в своем вечном байковом халате и читала книгу, укрыв ноги одеялом, когда в дверь забарабанили. «Тетки так долбить не могут», - подумала она, и встала с кровати.
- Кто там? – недоверчиво спросила она.
- Открывай, дура! – крикнули из коридора.
Ирка вся съежилась.
- Зачем? – спросила она.
- Открывай, бить буду! – засмеялся стучавший. – Разговор есть, отпирай давай.
- Не открою, - крикнула она в ответ.
- Хочешь, чтобы я выбил? – последовал вопрос.
- Не хочу, - вздохнула Ирка и взяла швабру, стоявшую в углу.
Швабра не спасла, и через пару минут дверь была уже выворочена напрочь, а Ирка сидела съежившись в углу между окнами и плакала навзрыд.
Горыныч влетел в комнату и встал над ее маленькой фигуркой. Пролетела ли тогда перед ее глазами вся жизнь или нет, Ирка не помнила, она ничего не понимала и хотела только, чтобы все быстрей закончилось. «Убьет, так убьет», - думала она, закрывая лицо руками.
- Что прячешься?! В глаза смотри! – кричал он. – Вставай давай! Вставай! – выкрикивал он, поднимая ее с полу и хватая за руки.
- Только не по лицу, только не по лицу, пожалуйста, не по лицу, - отворачивалась она и пыталась вернуться в угол, - не по лицу, - ревела она, - не по лицу...
Горыныч еще пару раз встряхнул ее, потом толкнул в угол. Сбежались сидевшие дома соседи и грозили милицией, но получив в ответ «Уже тут! Уже тут!» быстренько разбежались по комнатам.
Ирка вытирала слезы, но из угла не выходила.
- Ключи отдай, дура! – сказал Горыныч, переводя дух, оседлывая табуретку и закуривая.
- Какие ключи? – не поняла Ирка.
- Какие? Ты еще отпираешься?! Мои ключи, мои! От квартиры моей ключи отдай, идиотка!
- Господи! – воскликнула Ирка. – Сам идиот! Нет их у меня! Нет! Псих ненормальный! Придурок. Идиот. Не кури у меня в комнате, хамло ментовское!
- Ключи отдай, уйду. Эти дуры со школы тебе их отдали, когда мать померла, так что не разыгрывай тут из себя скромницу наивную, отдавай ключи, а то еще хуже будет.
- Да нет их у меня, придурок, говорю же! – кричала Ирка. – Нет! Я когда узнала, что сын Клавдии Ивановны приедет, я их в шкаф положила у нее же в коридоре и дверь захлопнула. Придурок. На кой черт мне твои ключи нужны, идиот!
Горыныч вышел, не докурив и не поправив дверь.
Он шел по хрустящему снегу и пинал ледяные комья с обочины. «И чего я взъелся на нее? – думал он, выкуривая сигарету за сигаретой. – Может, и правда, ключи в шкафу. Старый я тогда дурак, ой, дурак!» И он все повторял это свое «ой, дурак!», пока шел, пока открывал дверь, пока перебирал вещи в шкафу, пока рассматривал найденные ключи.
Они казались ему каким-то эфемерными, ненастоящими – вот-вот исчезнут, как мираж, как наваждение. Рука не ощущала ни веса связки, ни холода металла. Два ключа от деревянной двери – да, она захлопывается, один от металлической – да, она была открыта. Долго он тогда чертыхался и ругался, долго. Ключ от почтового ящика – такой же ржавый, как и был, ведь мать часто забывала его в замочной скважине почтового ящика во дворе, и соседи всегда приносили ей связку в школу: она вела урок, рассказывала про горы, про моря, озера, реки и государства, когда кто-то из соседей стучал в дверь и молча отдавал ей связку, а она начинала охать, причитать, благодарить, сетовать на рассеянность и возраст, а вечером приносила спасителю ключей блинчики или сырники в знак благодарности. И ведь он все это знал.
- Идиот, - заключил он, швырнув ключи на пол, - идиот, придурок, - повторял он, наспех одевая куртку и подбирая с пола шапку.
Он бежал, глотая холодный тяжелый воздух, захлебываясь им и задыхаясь, в ушах стоял треск колючего снега под ногами, а перед глазами сливались в одну сплошную стену заборы и дома за ними. Он не помнил дороги, он не воспринимал ее, он бежал, и ему казалось, что бежать еще много-много километров, хотя миновать нужно было всего несколько проулков. Собаки заходились лаем из-за заиндевевших заборов, а он бежал, не слыша их. В детстве он думал, что если быстро пробежать мимо этих деревянных заборов с собаками, то не успеешь испугаться, но когда бежал, они заливались лаем, и все равно было страшно.
- Кто я, черт подери? – крикнул он, остановившись в конце проулка. – Кто? – вздохнул, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам – вроде, никого рядом не было. – Псих ненормальный. Срываюсь на девчонку из-за какой-то пустой подозрительности, глупо ведь, глупо...
Ирка стояла у окна и пила чай. Мастер вешал на петли дверь, несколько соседок сидели в комнате.
Лицо у Ирки было бледное, даже какое-то синеватое, руки уже не дрожали, но на предплечьях, если задрать рукава халата, темнели синяки, слезы текли из глаз сами собой, и Ирка глупо шмыгала носом.
- Ну ты как? – спросила соседка, не зная, что еще сказать. – Получше?
- Получше, - ответила Ирка, шмыгнув.
- Совсем мужику голову снесло, - сказала другая, - скорей бы что ли уехал.
- Готово! – крикнул мастер, покачивая дверь на петлях. – И замок я тебе хороший поставил. Ты уж осторожнее будь.
- Сам будь осторожнее! – крикнули соседки. – Сидел бы в комендантской, ничего бы не случилось, а то опять, наверное, в котельной водку глушил!
- Да отстаньте от него, - вздохнула Ирка.
- Ну, пойдем на кухню, пойдем, чаю попьем, пойдем, - заворковали соседки и вывели ее из комнаты.
На кухне было тепло и пахло топленым салом – кто-то собирался жарить картошку.
Женщины пили чай и что-то без умолку говорили, когда по косяку тихонько постучали. Ирка тихо заплакала, а соседки зашипели. В дверях стоял Горыныч.
- Чего пришел, изверг? – выкрикивали они, не вставая с мест. – Убирайся прочь, злыдень! Как тебя только земля носит!
- Чего пришел? Мало что ли бед от твоей дурной башки? – спросила, наконец, престарелая женщина с платком вокруг головы.
- Замолчите, сороки! – крикнул Горыныч. – С повинной пришел. – Сказал он и опустил голову.
- Эка посмотрите на него! – залилась женщина в платке. – Это что же, получается, пришел, оклеветал, избил, а теперь виниться пришел! Ты бы, дурья башка, сперва подумал, взвесил, а потом бы крушил, коли нужда была б, а так что?
- Да отстаньте от него, - вздохнула Ирка. – Пусть идет со своей повинной к мамке на могилу, здесь ему делать нечего.
- Да погоди ты, Ира! – шагнул он вперед, и женщины повставали с мест. – Не трону я ее, бабы, не трону! Клянусь, не трону! – но женщины не сели и не отошли. Никакой солдат на войне не сравнился бы с ними по смелости и решительности, и Горыныч это понимал. Но что-то не давало ему уйти, не взглянув на Ирку, казалось, ему нужно было больше и больше доказательств своей вины и своего проступка, своего сумасшествия, своей грубости, силы и произвола. – Хоть вяжите, не уйду я.
- Свататься бы так ходили, - хихикнула та, что в платке. – Ну сядь что ли за стол, поговорим.
- С вами мне не о чем говорить, мне с ней надо, - сказал Горыныч.
- Экий ты шустрый! – последовал ответ.
- Ладно, - встала Ирка из-за стола, и бабы расступились, шушукаясь. – Чего тебе? Говори, - произнесла она, выйдя из-за стола.
- Ты... - замялся мужчина, - ты прости меня. Спутал я. Прости.
Ирка стояла перед ним, ниже на две головы, подняв на него глаза со слипшимися от слез ресницами, долго и пристально смотрела, как должна была бы смотреть сверху вниз, и ничего не говорила – просто смотрела.
Мыслей в ее уставшей и ноющей голове тоже не было – она не знала, что думать, но еще больше и вовсе ничего не хотела думать. Только ужасно болели руки, и было до смерти обидно.
Она вспоминала Клавдию Ивановну, вспоминала, как ходила к ней в последние недели ее жизни, варила ей куриный бульон, поливала цветы и убирала за кошкой, которую забрала после смерти хозяйки математичка. У той было четверо детей, пьющий муж и частный дом, полный живности. «Кошкой больше, кошкой меньше», - сказала она тогда и забрала животное. А час назад перед ней стоял сын той старенькой добродушной женщины, которая стала такой дорогой для молоденькой и неопытной девицы, хватал ее за руки и буквально пытался вытряхнуть из нее несчастную связку ключей, которую она предусмотрительно закрыла в опустевшей квартире своей умершей подруги. Клавдия Ивановна всегда говорила, что они с Ириной Николаевной – лучшие подруги. И теперь, когда этот грубый, мнительный мужчина, не приехавший на похороны собственной матери, нескладно просил у нее прощения, сердце Ирки сжималось и проваливалось в пустоту, как будто под ее хиленькими ребрами была самая настоящая бездна, без конца и края. И она силилась не плакать, чтобы показать этому сумасбродному верзиле, кто на самом деле из них сильнее.
И он не выдержал.
Он не мог ничего сказать, но не мог и уйти, он пытался собраться с мыслями, но они разбегались от его помутившегося сознания.
- Прости, - еще раз сказал он и, отвернувшись, вышел.
Ирка закрылась в комнате и плакала всю ночь.
Утро было особенно холодное, снег не пошел, и встали отчаянные морозы.
Ирка развернула сверток, и съежилась от холода, раскладывала гвоздики на белом холмике под памятником. Вязаной варежкой она смела с него облетевшие с тонких березовых веток кусочки коры, очистила ото льда фотографию и даты.
- Летом я куплю тебе оградку, хорошо? – проговорила она сквозь наворачивающиеся слезы. – Я не буду плакать, а то слезы замерзнут, - обещала она и, встав со снега, побрела к выходу по кладбищу. За пазухой у нее был еще один сверток.
Минуя поворот на улице мертвых, она остановилась и даже попятилась.
Прямо на могиле, к которой она шла, лежал человек и плакал.
Это был Горыныч. Он плакал навзрыд, вытирая слезы брезентовой рукавицей, бил кулаками снег, разбрасывал его в стороны и снова сгребал к могиле. Несколько раз он поднимался на колени, пытался сложить не выцветшие еще венки и искусственные желтые букеты к памятнику, но слезы снова охватывали его, и он ожесточенно разбрасывал эти нелепые знаки памяти по сторонам. Потом снова падал лицом в снег на могиле и что-то долго и монотонно говорил сквозь слезы.
- Вы положите эти цветы Клавдии Ивановне на могилу, а то там... - попросила Ирка смотрителя, переминавшегося с ноги на ногу от холода возле своей протопленной сторожки.
- Конечно, Ирочка, положу, - обещал он и отнес цветы в сторожку. – Как приехал, так каждый день приходит. Смурной. А нынче вон – вообще – ревет, как баба. Тяжко ему. – проговорил смотритель, вернувшись на улицу. – Скоро автобус подойдет.
- Да, - ответила Ирка на все сразу.
- Может, сказать шоферу, чтоб Горыныча подождал? – поинтересовался смотритель.
- Не стоит, ему с людьми сейчас плохо будет, - сказал Ирка, сжимая в варежках кулаки, руки не отогревались. – Я летом оградку закажу.
- Хорошо, Ирочка, хорошо, - отвечал смотритель, подсаживая ее на высокую ступеньку автобуса.
Ирка дула на красные пальцы, которыми от холода было тяжело шевелить, и ждала, когда принесут заказанные ею суп и рагу. Готовить не хотелось, и она зашла в кафе. Народу было много, потому что стоял автобус из города, и те, кто планировал продолжить путь, подкреплялись и согревались крепким чаем.
- Сто грамм, - заказали у стойки.
Ирке принесли суп.
Почему-то именно с этим заказом, с этой тарелкой супа, с этими окоченевшими пальцами жизнь показалась Ирке нудной, неповоротливой, предсказуемой сонной старухой, тяжело шагающей по заснеженной и бесконечной дороге. Все стало в миг каким-то иллюзорным, ненастоящим и вымышленным настолько, что даже не хотелось искать что-то настоящее, объективное и существующее.
- Можно к тебе сесть? – спросил кто-то сверху. Ирка кивнула, и перед ней опустился Горыныч.
Если бы она не испытала секунду назад этого вязкого ощущения пустоты и предопределенности, она, наверное, сказала бы что-то вроде «Опять ты!» или даже «Снова этот псих!», но она промолчала и продолжила есть.
Горыныч осушил рюмку.
- Это ты мамке цветы на могилу приносишь? – спросил он.
- Я, - ответила она, мельком подняв глаза от тарелки.
- Спасибо, - сказал Горыныч и проглотил вторую. – Еще принеси, - махнул он мальчику за стойкой. – Совсем ведь юнец, - вздохнул он, и Ирка глянула на мальчишку.
- Да, - ответила она.
Горыныч выпил еще две рюмки.
- Саша, - тихо сказала Ирка, - не пей. Не надо.
Он поморщился от выпитого, буркнул и переспросил:
- Ты как сейчас меня назвала?
Ирка молчала.
- Нет, ты скажи! – настаивал Горыныч. – Повтори.
Ирка продолжала молчать.
Перед ней сидел сильный, здоровый, в какой-то степени даже выхоленный мужчина и опустошал рюмку за рюмкой, пытаясь хоть чем-то заглушить собачью перебранку в собственной душе. Там выли волки, лаяли псы, поскуливали шакалы и ехидничали гиены. Он ничего не мог с ними сделать, кроме как залить весь этот звериный пожар разбавленным спиртом, и какая-то худосочная девчонка говорила ему «не пей», да еще и обращалась по имени. Как он, наверное, ненавидел эту девчонку.
Но она назвала его по имени, а он так давно не слышал его. Слышал, конечно, по отношению к другим: к знакомым, к жуликам, к прохожим, которых окликают, к детям, которых зовут домой обедать – к кому угодно, но только не к себе. Он отвык от него и представлялся этим вымышленным сказочным чудищем. «Не стал ли я этим чудищем сам?» - думал он, глотая горькое питье.
А Ирка сидела напротив него, отставив тарелки в сторону, и почему-то не могла уйти. Она смотрела на него, такого большого, такого могучего, похожего на медведя, и пыталась понять, стоит ли его жалеть, или это пустое занятие.
- Что ты на меня так смотришь, дура? – спросил он, - Видишь, до чего докатился. В городе гроза отморозков в районе, а тут размазня, ревущая на мамкиной могилке.
Ирку передернуло, по спине пробежали мурашки, она попыталась встать, но сил не хватило и потемнело в глазах.
- Тебе, дурехе, не понять. Хоть ты мамке и в конце-то помогала. Что ты вообще про смерть-то знаешь? Про одиночество?
Ирка сидела, сложив руки между ног, как будто ее, провинившуюся, отчитывал отец.
Она всегда так сидела, когда тот ругал ее, выпив лишнего, даже если Ирка ничего и не делала. Под мухой он всегда находил повод придраться. Он вваливался в дом, отталкивал мать и, не снимая обуви, проходил к дочери в комнату, где она уже забивалась в дальний угол и ждала, когда он станет ее оттуда сперва, ухмыляясь, выманивать, а после – выволакивать силой. Еще несколько раз оттолкнув мать, он усаживал плачущую дочь на скамейку посреди комнаты, сам падал на диван и начинал, как говорил сам, воспитательный процесс. А Ирка пыталась не всхлипывать и не реветь, и только беспомощно шмыгала носом и сжимала руки между коленями. Потом отцу надоедало ее воспитывать, он стаскивал ее с табуретки за руку, толкал на диван и, выключив свет, уходил. И полночи она видела полоску света под дверью, слышала всхлипывания матери и храп отца. Иногда матери удавалось вытолкать отца на сырой и холодный балкон, и тогда она рыдала в полный голос. Что этими ночами делала Ирка, ее не интересовало.
И вот теперь она сидит в такой же позе в кафе захолустного поселка, куда бежала от воспоминаний детства, но, как и детство, она живо помнит угол своей комнаты, крики, ругань и силу этого чужого разъяренного естественным течением жизни мужчины, но не может встать и покинуть это несчастное кафе, а этот пышущий гневом амбал попрекает ее тем, что она ничего не знает об одиночестве.
Да какое ему, в конце концов, дело до того, что она знает об одиночестве? Ведь она настолько срослась с этим ощущением, что даже перестала мечтать о возможности с кем-нибудь им поделиться, и, приходя в свою маленькую угловую комнату на последнем этаже, она берет книгу и ложится с нею на кровать, даже не делая попыток нарушить привычный уже ход своей жизни, она заходит в несколько магазинов подряд и в каждом что-то покупает только затем, чтобы как-то это навязчивое одиночество от себя отогнать, она не празднует новый год и день рождения, потому что нет смысла праздновать их в одиночестве. А он заявляет ей, что она ничего не знает об одиночестве.
Ну что ж...
- Что ты в жизни теряла? – продолжал Горыныч, заказав еще водки. – Тебе и терять-то нечего! Живешь в какой-то лачуге и радуешься. Думаешь, за поселковую школу деньжищ заработаешь, да квартиру в городе купишь. Хахаля приведешь, детей нарожаешь. Ну правильно, что, правильно! – не унимался он, а Ирка все сидела и сидела перед ним в почти мазохистском трансе. – Ну скажи, - не унимался он, - скажи, что ты теряла? Ты, кроме мамки моей никого, поди, и не хоронила, а теперь бравируешь этим фактом передо мной, как будто я тв*рь последняя. И хотя так оно и есть, ты на такой фарс права-то не имеешь. Из города она, видите ли, приехала... - не договорил он, потому что хозяин кафе попросил его выйти, и Горыныч принялся его отчаянно ругать.
- Я же тебе говорила, не пей, - вздохнула Ирка, садясь на скамейку рядом с ним. – Холодно сегодня, сейчас быстро отойдешь, – договорила она.
- Ира... - протянул он, - Ира... Я не могу так больше, не могу. Прости меня, я тебе наговорил всякого...
- Ничего, - вздохнула она, натягивая варежки. – Пойдем, я тебя домой провожу. Тебе сейчас тяжело. – И она встала и протянула ему руку. Он взял ее, маленькую, даже в варежке, руку и притянул к лицу. Сквозь вязание она ощущала его горячее неровное дыханье – он сдерживал слезы.
- Сядь, - попросил он, и она села. – Мужичок на кладбище сказал, что ты оградку летом заказать хочешь. Кто у тебя там?
- Подруга, - тихо ответила она.
Горыныч молчал.
- Она поехала в город с кем-то из друзей и разбилась.
- А почему ты мне в кафе об этом не сказала? – посмотрел на нее Горыныч.
- А зачем тебе это? Ты еще мамину смерть не пережил, - тихо сказала она. – Правда, Саш, холодно, пойдем, я тебя провожу домой.
- Пойдем, - кивнул он, - пойдем. Только, - замялся он, - погоди немного. Дай я на тебя погляжу хорошенько, - сказал он и, взяв аккуратно в свои ручища в жестких рукавицах, ее маленькую, головку с выбившимися из-под шерстяного платка волосами, и долго смотрел в ее тусклые уставшие глаза с сеткой меленьких и слабеньких сосудов. – Прости меня, молчаливое ты мое сердце, прости, - сказал он, и почувствовал, как скользнула по его щеке горячая обжигающая слеза. – Прости меня, и пойдем домой.
С книжками мы все дружны,
Любой из нас — читатель.
И конечно, знать должны,
Что пишет их писатель :yes
Че к чему? :degsmile
Кто угадает, какие песни Высоцкого нарисованы?
Цитата: Катёнок от 07:55, 24 февраля, 2011Кто угадает, какие песни Высоцкого нарисованы?
мля....ближе немогу...с мобильника...а приз какой?
вторая - "Купола"..
"как засмотрится мне нынче, как задышится.."
первая - может "Здесь лапы у елей дрожат на весу.."?
неужели сама?
Цитата: Ульзана от 01:04, 24 февраля, 2011
вторая - "Купола"..
"как засмотрится мне нынче, как задышится.."
первая - может "Здесь лапы у елей дрожат на весу.."?
неужели сама?
Бинго!!!!
Сама :yes
ну, блин!. респектище!.. и уважушища!))
и чтоб два раза не вставать - с Днём рожденья!.. хоть и запоздало
надо же какая умница выросла!)))
расти дальше и меняйся, меняйся! будь всегда новой и удивляющей!)) :4mok
Небо. Самолет. Кундера.
В своих романах столь любимый мною Милан Кундера, этот виртуоз интерпретации – а именно этим словом мне хотелось бы воспользоваться, трансформируя в нем вездесущую идею писателя-творца, создающего жизнь и потому жаждущего смерти, в идеею данности, коей обладает мир, даже такой непредсказуемый в силу своей многовероятности и полипотенции, как мир постмодерна, – так вот столь любимый мной виртуоз интерпретации мира постмодернистских полипотенций, Милан Кундера в «Невыносимой легкости бытия» говорит, что герои не рождаются, как люди, из чрева матери. Их не вынашивают долгим сроком, чреватым тошнотой и навязчивостью непреодолимых желаний, но они возникают из момента, из действия, из слова, из мысли, из поступка. Возможно, они также возникают из бездны глаз попутчика, продавца, кассира, дворника, миллионера, встретившегося вам на пути. Из всех, конечно, сложнее встретить миллионера, не то, чтобы успеть уловить свет или тьму пропасти его глаз. Эту бездну надежно охраняют специально обученные люди, этакие ходячие шкафчики, прячущие собственную бездонность глаз под солнечными очками. Вы думаете, очки эти изобретены были человечеством с целью защиты своих глаз от солнечного света? Куда уж! Веками люди смотрели на солнце, боготворили его в первых, едва сознательных культах дня и ночи, страстное соитие которых каждый миг бытия порождало жизнь. Веками наделяли люди свет, исходящий от этого полубожества сверхъестественной силой и мудростью. Веками солнце было желанной и одновременно непреодолимой данностью расширяющегося с каждым десятилетием эры мира, но случилось так, что, когда этот мир потерял свою данность и обзавелся потенциями – едва ли мыслимым множеством возможностей собственного существования – когда мир лишился этой изначально присущей ему единичности, тогда человек надел на глаза солнечные очки.
Марта родилась из полета. Ее соседка по креслу в самолете – из солнечных очков. Она так глубоко насадила их на свой раскрасневшийся нос, что казалось, она хочет заменить ими собственные глаза: вынуть глазные яблоки, как вынимают на ночь вставную челюсть, и опустить их в стакан с водой до следующего использования. Но мода на пустые глазницы либо уже миновала, либо еще не пришла, и женщине приходилось прятать свое абсурдное желание под глубоко всаженными в глазницы солнечными очками.
Марта долго не могла найти удобное положение в кресле, чтобы хоть немного поспать. Ее тело отказывалось помещаться в столь маленькую коробочку пространства между кресел, хотя и было весьма миниатюрным и изящно сложенным. Оно поминутно сообщало Марте афферентными нейронными сигналами о своем недовольстве и несогласии с выбором Марты лететь. Впрочем, против самого полета Мартино тело не бунтовало, как и любое другое тело, его донимали неудобства. То ему не давала покоя правая нога, закинутая прихотью Мартиного сознания на поручень впереди стоящего кресла, то левая, прижатая правой, то в спор вступали поясничные мышцы спины, натягивающие ее прямую, строгую осанку на зубчатый позвоночник, то ныла шея, то плечо, то желудок начинал урчать, чтобы в конечном счете не оставаться в стороне от происходящего. «Ему-то какое дело»,- думала Марта, - прислушиваясь к урчанию. Поменяв еще несколько поз, Марта вызвала борт-проводника и попросила воды.
- Это все от страха, - сказала соседка, когда борт-проводник ушел.
- Что от страха? – спросила Марта, выпив стакан долгим монотонным глотанием. Глотание было ее страстью. Она никогда не выпивала жидкость залпом, она растягивала процесс, медленно пропуская воду, сок, чай, кофе или коктейль сквозь свою гортань. Крепкие напитки Марта не любила, потому что их нужно было пить залпом. Ей же нужно было сперва пропустить жидкость через ротовую полость, затем проследить, как она медленно протекает по гортани и опускается по длинному пищеводу в желудок. Пищевод у Марты был длинным, несмотря на свой небольшой рост, она его длину ощущала явственно. Всякий раз, когда жидкость миновала этот этап, Марта задавала себе один единственный вопрос: если выпить воду залпом, получится ли водопад в ее пищеводе, или она так же мерно стечет по его стенкам, как при глотании? Но в ответе на этот ее вопрос существовала возможность, а Марта возможностей не проживала, как не проживает ни один человек сослагательного наклонения.
- Жажда от страха. И боль, - пояснила женщина в солнечных очках.
Марте не хотелось с ней говорить, но она так пристально смотрела на нее своими глазницами сквозь черные стекла, что Марта поняла: разговор неизбежен.
- От неудобства. Здесь же попросту узко, - ответила она.
- Нет, - возразила женщина, - неудобства в сущности нет. Это вымышленное ощущение, или даже комплекс ощущений, которые запускает страх. Ведь человек по природе трус, но привык считать себя храбрецом, потому как, по его представлению, трус никогда бы не возобладал над природой. Поэтому признаться себе в трусости человек не в силах, и организм, тело, чтобы хоть как-то избавиться от природой заложенного страха сообщает человеку сигналы, которые человек декодирует как неудобство, жажда, голод или даже желание мочиться.
- Желание мочиться, наверное, чаще других декодирует страх. В вашей терминологии, - усмехнулась Марта.
- Вы зря смеетесь, - укоризненно покачала головой соседка.
- То есть, по-вашему, - заинтересовалась Марта, - человек вовсе бы не мочился, если бы не его пресловутый страх, и мог бы существовать без пищи, если бы не боялся, ну а у человека, свернувшегося в три погибели в узком самолетном кресле, ноги затекают от ужаса, а не от узости пространства?
- Лично я этого не исключаю, – резюмировала женщина в очках и вытерла ладони о брюки, обтягивавшие ее выпуклые, как у лошади колени.
«Не исключаю», - сказала женщина с пустыми глазницами под солнечными очками, а то, что она ничего не исключала, означало, что она делает не что иное, как бросает Марту в пучину возможного.
Этот виртуозный паук пространства и времени своих романов, Милан Кундера, - а именно с паутинами, замысловато развешанными на ветвях, листьях, травинках и грибах реальности, соединяя их в то самое неведомое и коварное нечто смерти, невидимое, едва осязаемое каким-то налетом недопонятого ощущения и прекрасное в каплях росы, манящей неминуемыми сладкими, потому как последние, мучениями и облегчающей гибелью в плену того самого ловкого паука сравнила бы я его романы, - так вот этот виртуозный ткач несуществующих пространств и времен, Милан Кундера, всегда присутствует в кустах, листьях и траве реальности, в которых развесил свою паутину. Его «Я» всегда наличествует в романах самим этим местоимением, а также некоторой данностью автора как такового. Кундера в своих романах имплицитно дан. Он не превращается в рассказчика с собственной историей, и не строит композиционную пирамиду рассказа в рассказе – он просто есть в ткани повествования, он ведет читателя сквозь лес своих реальностей, и при этом читатель не ощущает его самого. Кундера-автор в своих романах бестелесен, и в этом его мастерство: быть и не быть одновременно, существовать и не существовать, появляться ненавязчивой тенью и исчезать в пасмурный день. У такого автора нет гражданства, родины, статуса, пола, имени. Но у такого автора есть возможность прожить тысячи жизней своих героев, в миллионах их возможных вариаций.
Когда Марта думала о писателях, ее охватывал ужас безумия, безумия не авторского, но собственного, которое глядело на нее из отраженных в зеркале глаз. Правда, Марта никогда не хотела быть писателем, ее монотонно удовлетворяла работа в небольшой конторке большой страховой компании. Хотя самой сути страхования Марта так и не понимала, работала она добросовестно и выверено.
- Ваша жизнь застрахована от несчастного случая? – спросила ее женщина в солнечных очках.
- Нет, - ответила Марта, улыбаясь знакомой теме.
- Очень безответственно.
- Но ведь ничья жизнь не застрахована от несчастного случая, - пояснила Марта.
- Моя – застрахована, - отрезала соседка и назвала сумму страховки. Мартино сознание в ответ на это заявление выстроило иерархию отношений этой странноватой женщины с пустыми глазницами под очками, потными ладонями и лошадиными коленками, с некоторой страховой фирмой, выраженную в определенном стандартном наборе документов, договоров и прочих бумаг, подготовленных агентом фирмы и подписанных жуткой клиенткой.
Ее попутчица жила в мире возможностей, и, гонимая собственной теорией присущего человеку страха перед жизнью в непостоянном мире, пыталась нащупать своими неуклюжими ногами хотя бы маленький островок твердой опоры и надежды. Этим островком представлялась ей страховка. Она почитала ее как забетонированного идола возмещенной гарантии и до ежегодного продления действия этой посмодернисткой сущности выискивала в окружающем ее хаосе новые возможности собственной гибели, от которых стоило бы застраховаться. Первой в этом безумном списке значилась авиакатастрофа.
Сопки, горы, хребты заснеженные – внизу, как белая плотная мятая бумага. Плотную бумагу тяжело измять, и сгибы и изломы на ней явственные, ломанные и настойчивые: такую бумагу, если измять, уже не разгладишь. Таким был мир три тысячи миль вниз – белой плотной мятой бумагой, изломы которой ловили светотень заходящего или восходящего солнца. Когда ты летишь против времени, равно как и вместе с ним, само ощущение времени исчезает, мир теряет это измерение и о его динамичности говорит только сменяющийся под самолетом рисунок светотени на мятой бумаге. Небо поэтому и обладает той своей необъяснимой притягательной сущностью, потому что своей плотностью отменяет время. Небо вневременно, оно константно и вариантно одновременно, оно сущностно, но одномоментно ни материально и ни идеально. Существование неба как такового можно было бы ставить под вопрос, и вопрос был бы правомерен, потому что определить точным языком науки, что такое небо, невозможно. Можно описать слои атмосферы, можно изучить состав воздуха, можно определить условную границу, где воздух заканчивается, если понимать его как газ, содержащий в качестве одной из примесей кислород, можно дать ему другое научное описание, но просто ответить на вопрос что такое небо и главное – как-то локализовать его в пространстве – невозможно. Если поместить его в абстрактную зону «верх», надо как-то локализовать самолет относительно неба или небо относительно самолета. Если поместить его в абстрактность «везде», надо как-то локализовать гроты и пещеры относительно уже не только неба как такового, но и земли. И тогда встает вопрос о том, как определять и где локализовать землю. Как обычно, одна концептуальная неловкость влекла за собой цепь других, и Марта не бралась за разрешение этого парадокса бытийности, она просто смотрела из округлого иллюминатора самолета на землю, привычно полагая, что она сморит вниз.
- Первое, от чего нужно застраховаться, - это авиакатастрофа, - провозгласила женщина в очках, поглядывая сквозь них на Мартин интерес к ушедшей из-под ног земле. – Самолеты разбиваются, конечно, не так часто, как, скажем, автомобили – такого рода случаи, разумеется, тоже необходимо внести в страховку – но все-таки они разбиваются. И вы знаете, мне сложно поверить, что, сокращая частоту собственных полетов, мы снижаем риск собственной гибели. Наоборот, - объясняла попутчица, - мы его увеличиваем.
- Почему? – спросила Марта, не отрываясь от окна.
- Потому что случай не дремлет, - заключила женщина в солнечных очках, еще глубже вдавила их в лицо и нажала на кнопку вызова борт-проводника.
Как охотно и как красочно обыграл бы жонглер случая, парящий над полем бесконечных возможностей, обозревая их все, неуловимый Милан Кундера, - а именно игру жонглера напоминают его романы, мельтешащие связанными его ловкими руками событиями: так же, как и жонглер начинает с подбрасывания одного шарика, писатель Кундера вводит нас в мир одного героя, и лишь потом, когда мы привыкнем к простоте и незамысловатости этого фокуса, начинает он вбрасывать в эту игру один за одним шарики-события и шарики-миры, не упуская и не роняя ни один снаряд – ни крохотный, ни большой, - так вот этот жонглер героев и их динамичных миров, Милан Кундера, едва ли отказался бы от удовольствия порезвиться с банальным, но таким актуальным в мире полипотенций постмодернизма выражением испуганной женщины о недремлющем случае. В сущности, каждый его роман, в тех узелках глав и абзацев, где самым неожиданным образом переплетаются жизни на первый взгляд далеких друг от друга людей, представляет его безудержную и одурманивающую словесно-событийную игру, начинаемую словами «случай не дремлет».
Марта начинала дремать, ее веки тяжелели и слипались. Глаза устали рассматривать причудливые вмятины и изломы гор на белом картоне земных декораций внизу. Зрение притуплялось и оборачивалось вовнутрь, готовое разглядывать необъяснимую ирреальность сновидений, кажущуюся подчас еще более реальной, чем мир материальных поступков и действий. Ее слух все тише и приглушеннее доводил до ее кутающегося в холодное и неуютное одеяло самолетного сна сознания мерное перечисление возможной своей вероятной и невероятной гибели вспотевшей от собственного невыносимого страха жизни женщины. Ее глаза также убегали внутрь сознания, но только для того, чтобы ненароком не встретиться со страхом, блуждающим по телу хозяйки вместе с током крови, а опустевшие глазницы, казалось, хватались за черную оправу темных солнечных очков.
- Падение на льду на катке и вне его, падение с дерева, падение со скамейки, падение с кровати, падение... - перечисляла она, и Марта отгоняла от уха своего сна эти причудливые образы падения. Она любила падать во сне. Она хотела бы добиться подобного ощущения давящей бестелесности и в бодрствующем состоянии, но одновременно она была уверена в том, что падение во сне не имеет ничего общего с полетом или падением тела наяву, и потому не решалась на подобного рода прыжки и аттракционы.
- Удар электрическим током при контакте с проводами на улице, дома, в офисном и прочего вида помещении, удар током посредством молнии, в том числе и шаровой, удар электрическим током при пользовании бытовыми приборами, удар электрическим током... - продолжала попутчица, вытирая пот со лба, и Марта думала о том, полностью исчезает ли человеческое тело при ударе молнии, или что-то от него все-таки остается. Она также думала, можно ли заменить кремацию ударом молниеносного тока. Марта не хотела, чтобы ее тело медленно и долго гнило в сырой земле, и, несмотря на протесты родственников, оформила специальное завещание о погребении посредством кремации.
-Укус змеи, укус собаки или прочего животного, с последующим заражением... - проговаривала женщина, и у Марты мелькнула последняя перед распахнутыми дверями сна мысль о том, что придирчивые и ушлые страховые агенты обязали свою бедную клиентку перечислить всех животных, потенциальный укус которых мог, по ее мнению, повлечь заражение и гибель. И она, наверняка, прилежно и кропотливо выписывала из какой-нибудь энциклопедии этот зоологический список причин своей возможной гибели.
Увлеченная идеей собственной смерти, эта полнотелая, спрятанная от мира за тонированным стеклом солнечных очков человеческая сущность настолько живописно и навязчиво описывала перед взглядом собственного воспаленного сознания этот умопомрачительный концепт, что окружающие в повседневной жизни дичились ее. Единственными внимательными собеседниками этой странной женщины стали страховые агенты, общение с которыми она начинала вопросом, не увеличить ли ей объем страховых выплат в случае гибели в авиакатастрофе.
Женщина в очках была уверена, что погибнет в крушении самолета, в чем и заключался ее постоянный страх, который она нарочито приписывала всему человечеству. Выйдя из самолета, она снимала солнечные очки, даже если на улице ослепительно светило солнце, и казалось возможным и правильным их не снимать.
Глаза у нее были самые обыкновенные, ничего примечательного, казалось, они были лишены какой бы то ни было, хоть малейшей индивидуальной приметной черточки. После того, как женщина сняла очки, и Марта увидела ее глаза, ей показалось, что весь полет под очками они были у нее широко открыты и занимали самые глазницы, что она собственно и скрывала.
Спустившись с трапа, тоненькая и хрупкая Марта вынуждена была подхватить обмякшее, испустившее дух тело, и крикнуть о помощи. Женщина, весь полет просидевшая в солнечных очках, вытиравшая об свои лошадиные колени пот с холодных ладоней и перечислившая сонной девушке многостраничный перечень причин своей возможной гибели, эта несуразная и болезненная в ощущении собственной жизни женщина, одинокая в своем страхе, видимо, больше не нашла сил пребывать в этом ужасе. И, убедившись, в очередной раз, что авиакатастрофы почему-то не произошло, она решила со вздохом облегчения покинуть этот невероятный многовозможностный мир нестерпимого хаоса постмодерна, и ноша этой сюрреалистической смерти свалилась на слабые руки не верившей в чары сослагательного наклонения девушки.
Когда Марта отделалась, наконец от этой роковой обязанности и в маленькой протопленной квартирке под самой крышей многоэтажного дома, с кривыми и уродливыми угловатыми витками пожарных лестниц с торца, налила себе в огромную чашку горячий чай с молоком, ее обуяло неудержимое желание узнать, во сколько оценила эта женщина с широко распахнутыми под солнечными очками глазницами постигший ее вариант своей смерти. Она позвонила коллегам и те, лениво вбив данные потерпевшей в базу, сообщили Марте, что во всем двадцатитрехстраничном списке возможных страховых случаев Госпожи Д. не указана ни остановка сердца, ни что-либо подобное. По их словам, наиболее близким к случившемуся был указанный в девятой позиции списка инфаркт, но медики постановили своим решением, что инфаркта не было, и в выплате, таким образом, было отказано. Более того, ответили Марте, зевая, адресат выплат отсутствует, потому что Госпожа Д. вела уединенный образ жизни и близких родственников не имела. Марта положила трубку на аппарат и дико рассмеялась.
Так бы, наверное, закончилось свидание с героем зарисовки Милана Кундеры, этого чуткого к абсурду современности классика, или мне, по крайней мере, хотелось бы на это надеяться, моделируя его фантазию посредством собственной. Образ, рожденный из полета, растворяется в безудержном средневековом – или даже более древнем – смехе урбанизированной современности. Никакого юмористического повода – всего лишь банальная разрядка, единственная реальная из всех потенциальных возможностей.
Битая посуда, раненные стекла,
Мертвому припарки, мозг, как тесто, клеклый.
Веришь в эту карму самобичеванья,
В нервы на пределе на краю сознанья?
Так какого ж хрена ты мне вынул душу,
Думал, закон жизни я в жизни не нарушу?
Не нарушу в жизни, так нарушу в смерти:
А! К едрени-фени! Ждите меня, черти!
Стой, всего минуту дай мне отдышаться,
Перед тем, как в пекло с головой бросаться.
Слушай, что я – рыжий, нести это бремя?
Эй, судьба! Коня мне! Да седло и стремя!
Мчи меня, покуда не растрачу время!
Видишь, жизнь лихая под ногами вьется,
Так какого лешего все тебе неймется?
За каким ты дьяволом будоражишь зверя,
В силы перед хищником ни черта не веря?
Этот зверь – лишь навсего отраженный в смерти
Есть ты сам, но загнанный в страхи и безверье.
Нет, не в бога веровать я тебя кляну –
В силу свою вольную, да в одну судьбу,
Что идет дорогою к счастью твоему.
Ну а коли дохлый ты или слаб душой,
Так зачем ты падаешь на уши лапшой?
Если ты пришел ко мне и просил – живи»,
Сам что ль просьбе следуй, а, черт тебя дери!
Ну а если хочется навек закрыть глаза,
Вот тебе последнее, что хочу сказать:
Уходя, имей ввиду, все оставишь здесь –
И чересполосицу, и мой нервный смех,
Не на тебя покосится потом твой глупый грех...
Может быть, дело катится к старости:
Мне все меньше хочется города,
Но все больше – осенней свежести
Места тихого, дикого, скромного.
Чтоб без этой гонки призрачной
За пустого богатства бренностью –
Чтоб в траве, росою закованной,
Порасстаться с бедовой леностью,
Чтобы деревом пахло и ягодой,
Только с сумерек в дом принесенною,
Чтоб не суши есть чужестранные,
А простой черный хлеб со сметаною.
Мне все меньше хочется города,
Но все больше – осенней свежести
Места тихого, дикого, скромного.
Может быть, дело катится к старости?