Зацените, кто не ленивый

[Катёнок]

Милый маленький лохматенький щенок,
А так упорно скалит зубы.
Да приглядись внимательней еще разок -
Так добрый, ласковый, ни толики не грубый,
А все ершится, ерепенится, топочет
Тугими лапками - вот маленький бутуз,
А глазки говорят, что он тоже ласки хочет,
Да зубы не признаются. Щенячий карапуз.

[212-й]

Милый маленький лохматенький щенок,
А так упорно скалит зубы.
Да приглядись внимательней еще разок -
Так добрый, ласковый, ни толики не грубый,
А все ершится, ерепенится, топочет
Тугими лапками - вот маленький бутуз,
А глазки говорят, что он тоже ласки хочет,
Да зубы не признаются. Щенячий карапуз.

В порядке шутки:

Миленький лохматенький щенок, -
Он добрый, ласковый, ни толики не грубый.
Тугими лапками, как маленький бутуз,
Он семенит, топочет ибо грузный...

Но ты взгляни внимательней, дружок:
Сколь не щенячье скалит зубы он!
Как глазки страстью налились в кружок
И мяса требуют – он мясом поглощен!

Да, зУбам не признаться никогда,
Что плоти требует желудок.
Что плотная еда нужна всегда,
Включая и щенячьих карапузов.

[Катёнок]

вай

[Катёнок]

Молчаливое сердце

Автобус медленно отъезжал от автостанции, когда в дверь постучали. Водитель, выругавшись, остановил машину, открыл дверь, проверил билет вошедшего и указал в конец салона. Ирке, сидевшей в предпоследнем ряду кресел, от этого жеста стало как-то не по себе, особенно, когда опоздавший направился в ее сторону. «Пьяный что ли», - думала Ирка, глядя на покачивавшуюся мужскую фигуру, ковылявшую по проходу.
- Драсьте, - буркнула фигура откуда-то изнутри капюшона с мехом и плюхнулась рядом с Иркой. – Да посторони ты свою паутину! – почти заревел голос из капюшона, убирая Иркино вязанье.
- Это не паутина, - обижено пробормотала она, подбирая замерзшими пальцами спутавшиеся нитки.
- А что, как не паутина? – ухмыльнулся сосед, снимая капюшон.
Ирке хотелось рассмотреть его, но откровенно уставиться на попутчика она не могла, и стала искоса поглядывать в его сторону, отводя глаза от вязанья.

Без капюшона он выглядел моложе, чем Ирка думала, видя его дефиле по салону автобуса. Из-под простой черной шапки виднелись русые волосы, и Ирка пыталась угадать стрижку соседа. Подруга когда-то подсказала ей это развлечение в дороге, но у подруги было одно преимущество – она была парикмахером, и потому угадывала обычно вперед Ирки. Ирка же была учительницей и жутко не любила, когда ее звали Иркой. В свои двадцать четыре она привыкла быть Ириной Николаевной, потому что уже целых три года работала в школе, а там всех звали по имени-отчеству, кроме школьников, разумеется. Хотя, говорят, общение с подростком на равных, называя его на вы, снимает некоторые симптомы кризисного возраста. Но когда Ирка попробовала применить эту хитрость в старших классах, ученики сами попросили ее вернуться к ты-обращению, из чего Ирка сделала вывод, что проявления негативизма и реакции эмансипации в сельской школе у подростков не столь выражены. Эта молодая особа еще пребывала в некоторой убежденности в важности и значимости педагогической науки для непосредственного контроля над образовательным процессом, хотя практика настойчиво убеждала ее в обратном.

[Катёнок]

- Ты никак училка, поди? – спросил сосед, в отличие от Ирки, рассматривавший ее, не стесняясь.
- Учительница, - кротко ответила та.
- Ага, и чему учишь, училка? – продолжал разговор попутчик.
- Русскому языку и литературе, - выжала Ирка из себя слова, почти давясь слезами от такого неуважительного отношения. Что-то детское, обидчивое говорило в ней сейчас, хотелось разреветься и, потянув взрослого за одежду, пожаловаться на задаваку.
- Понятно. Самая, значит, что ни на есть училка, - ухмыльнулся сосед.
Кончено, Ирка была готова к тому, что все школьники, вероятно, так и будут ее звать, еще ее будут звать «русыней» или «русичкой», а если дадут классное руководство, будут звать «классухой», мало ли прозвищ придумывают дети учителям. Но то дети. А тут взрослый мужчина, кажется, весьма сильный и крепкий – такого, захочешь – с места не сдвинешь, а все туда же – училкой называет.
- Почему это? – не смогла промолчать Ирка.
- А потому, что русички – самые придирчивые училки, и самые правильные, потому что у них одна литература в башке вместо жизни. Вот так. – Ответил сосед и снял куртку.
- Хамло ментовское, - пробормотала Ирка еле слышно.
- Оно самое, - нагнулся к ней мужчина, и Ирка покраснела, как помидор.

Однако она списала некоторую развязность в поведении соседа не только на профессиональную деформацию, но и на заметное, хоть и слабое, алкогольное опьянение – от мужчины явно пахло спиртным. Поэтому Ирка уткнулась в вязанье, разбирая петли замысловатого рисунка, и ждала первой остановки, чтобы пересесть и избавиться от неприятного соседства. Мужчина что-то бурчал себе под нос, разгадывая кроссворды, и когда автобус разворачивался на автостанции поселка, лежавшего на их пути, он буркнул соседке, не отрываясь от страницы:
- Сходишь мне за пивом, молодая ведь. И окно протри. Не видно ни черта.
Ирка сунула вязанье в пакет и попробовала встать, но поскольку мужчина сидел возле прохода, и места не хватало, ей пришлось сидеть.
- Знаете что! Идите сами за своим пойлом, я вам не мальчик на побегушках, и вообще, - она перевела дыхание, - дайте я пересяду!
- Эй, Горыныч, отстань от девчонки! – крикнул кто-то из середины салона. – И не пей, черт тебя раздери, в автобусе – вонять же будет!
- А то тебе завидно! – рассмеялся тот в ответ, и Ирка поняла, что его, очевидно, неплохо знают, и не исключено, что путь их лежит в один и тот же поселок.

[Катёнок]

Ирка попала в этот поселок по редкому уже на просторах нашей необъятной Родины распределению. Закончив педагогический институт в районном центре, грязном и обшарпанном городке, она решила уехать из него в область, где обещали работу, комнату и зарплату. Собрав свои немногочисленные вещи и ужасно тяжелую швейную машинку, Ирка первый раз уселась в междугородний автобус и принялась смотреть в окно на пыльный придорожный лес и корявые горы позади него. Горы тогда сильно впечатлили ее, но несколько поездок в город и обратно сделали пейзаж привычным и неинтересным. Сейчас Ирка редко выбиралась в город, куда ее впрочем, и не тянуло.

Пересесть не удалось, однако, пива соседу тоже не купили, и он заснул. Ехать предстояло еще часа четыре.
Зимой дорога была еще более, скучной, чем привыкшему к пейзажу пассажиру летом. Окна автобуса покрывались слоями льда – даже без привычного зимнего морозного рисунка – белого, ровного, плоского, какого-то искусственного на вид. Пальцы быстро замерзали при попытках отогреть хоть какую-то часть окна и посмотреть на улицу. А если это удавалось, то проталина быстро затягивалась новым льдом – таким же плотным. Лед был более настойчив, чем пассажиры, и уже после первой остановки они бросали это занятие. Тем более что до следующей остановки за окнами их ждали только заснеженные деревья и серые горы вдалеке. И так несколько остановок в поселках, разбросанных по области вдоль бурной летом, но укрощенной зимой реки с сотнями притоков и проток, соединяли путь из районного центра в поселок, где жила и работала Ирка.

[Катёнок]

- Ты давно в поселке? – спросил сосед, откусывая сочный пирожок с капустой, купленный на такой остановке.
- Три года, - ответила Ирка.
- А сама откуда? – продолжал он спрашивать.
- Из города.
- Приехала зачем?
- Работать.
- Вот дура-то! Чего в городе не сиделось-то?
И Ирке расхотелось отвечать.
- Чего молчишь?
- Допрашивайте своих задержанных на работе, а не меня. Я сама себе хозяйка, - ответила она, и снова принялась за вязанье.
- Да брось ты! – вытер сосед усы рукой. – Может, мне поговорить с кем охота, а ты меня отталкиваешь.
- Разговаривали бы еще хорошо, может, и не отталкивала бы... - вздохнула Ирка, вывязывая петли.
- Чего вяжешь-то хоть?
- Свитер.
- А чего такой маленький?
- Это рукав.
- Себе?
- Да.
- А мне свяжешь?
- Чего ради-то? Вы мне грубите, допрашиваете, а я вам вяжи – экий хитрец! – Ирке почему-то начинал нравится этот простоватый сосед в милицейской форме, его интонации, его грубость, его сила, сквозившая в каждом слове, ей стало интересно, куда он едет и зачем – по службе ли, по личным делам, но сама спрашивать она не решалась и только коротко отвечала на его вопросы.
- Зовут-то тебя как? – спохватился он, доставая второй пирожок.
- Ира, - ответила она, перекидывая нитку.
- Понятно. Меня Горынычем.
Ирка посмотрела на едока.
- Нет, так-то меня Сашкой зовут, это со школы кличка осталась. Меня пацаны так прозвали, а я и не противился. Вот уже мне тридцать пять, я все Горыныч.
- А почему так прозвали? – поинтересовалась Ирка.
- А пес их знает. Хочешь пирожок?
Ирка помотала головой.
- Зря, славный пирожок. Правда, до мамкиных далеко. Царствие ей...
Что-то сжалось в Иркиной груди, крепко, натужно, до скрипа, ей только слышного, когда эта глыба говорила «мамка» и «царствие», ей захотелось погладить его по растрепанным волосам, сказать «ну, будет тебе» и прижаться к нему, чтобы просто быть рядом.
- Простите... - только промямлила она.
- Тебе-то чего прощать?
Ирка пожала плечами.
- Мамка у меня славная была, весь поселок ее любил, да вот схоронить не успел приехать, дурак, работал все. Без меня хоронили. Вот на поминки еду...
Ирка отложила вязанье и уставилась на соседа.
- Чего смотришь-то?
- Так вы Клавдии Ивановны сын?
- Он самый. Я же говорю, мамку мою весь поселок знал.
- Она мне про вас рассказывала, - вздохнула Ирка, - только я вас совсем другим представляла.
- Чего это она тебе рассказывала такого, что ты аж представляла? Вот вы, училки, черт вас побери, бабье нелепое! – выпалил сосед, и Ирка отвернулась к замерзшему окну.

[Катёнок]

Клавдии Ивановне было семьдесят два года, когда она умерла спустя три месяца после выхода на пенсию. Работала она до последнего, и уходя сказала, что долго не проживет, потому что лишается работы. В школе она была бойкой и веселой географичкой, приносившей в учительскую пирожки и булочки, чем провоцировала молодых учительниц каждую перемену судачить о лишнем весе. И так ее эта болтовня забавляла, что, уже выйдя на пенсию, она приходила иногда в школу с пирожками послушать эту воркотню. Все жаловались на то, что не могут похудеть и поедали пирожок за пирожком из блюда, покрытого вышитым рушником. «Этот рушник старше меня, - говорила Клавдия Ивановна, складывая его и убирая в сумку, когда пирожки заканчивались, - его моя мать на свадьбу вышивала. А сейчас что?  - непременно добавляла она, - никто из девиц не вышивает, не шьет, вон только Ирина Николаевна одна все вяжет да вяжет. За это время, поди, уж целый полк ухажеров обвязала», - и все смеялись этой привычной шутке.
А теперь так шутить было некому, Клавдия Ивановна умерла.

- Не бери в голову, - выговорил сосед, - это мне нехорошо... Морально... Вот и злюсь на всех. Хорошая ты девчонка.
- Я вашу маму хоронила, - сказала Ирка, почти плача, - а вы, сын, не приехали. Как так можно? Как можно? Это же мама, другой мамы не будет никогда, это жен вон можно хоть сто себе по свету нажить, а мама – одна, - всхлипнула Ирка и полезла в карман за платком.
- Ишь ты, умная какая! Проповедь мне читаешь тут! Думаешь, я по своей воле не приехал? Говорят тебе, работал я. Ра-бо-тал.
- Конечно, - продолжала подвывать Ирка, - жуликов по городу ловить важнее, чем мать хоронить. Куда уж важнее!
- А ну тебя к черту! – выругался попутчик и уставился в кроссворд.
Так они и ехали до самого поселка, где первым вышел Горыныч, и Ирка видела, как он медвежьей походкой направился в кафе.

[Катёнок]

Ирка пришла домой – в общежитие, где у нее была угловая комната с двумя окнами на последнем этаже и общая кухня там же, в середине коридора. Заселено общежитие было не полностью, часть комнат попросту пустовала, и готовили тоже не так часто. Ирка разложила в холодильнике некоторые продукты, привезенные из города, отметила про себя явную наполненность этого холодного друга. Приближался новый год.
В комнате было прохладно, от окон тянуло морозцем, хотя Ирка каждую осень старательно забивала щели поролоном и заклеивала стыки рам. Но холод ей нравился, она говорила, что холод заставляет думать, не раскисать и держать форму. Вероятно, чтобы держать форму, она ходила дома в свитере с высоким горлом и в байковом халате. Еще Ирка любила длинные юбки, на манер цыганских, хотя цыганкою и не была, но зимой в поселке стоял такой холод, что о юбках не приходилось вспоминать до лета. А переодеваться на работе два раза в день ей не хотелось, поэтому она держала отутюженными несколько простых шерстяных брюк. Ирка любила шерсть и байку. Шелк она тоже любила, но он не грел.

- Ты будешь ставить елку? – спрашивали Ирку в каждом магазине, куда она ни заходила, здороваясь.
- Нет, - отвечала она, и покупала по одному-два продукта.
- А зря, надо елку ставить, надо, - услышала она за спиной негромкий мужской голос и, расплатившись, обернулась к говорившему. – Здравствуйте, - сказал Горыныч, и попросил подождать, пока он выберет свой ужин.
Купив пачку замороженных пельменей, он открыл дверь и, попрощавшись с продавцами, пропустил Ирку вперед.
Перемена, произошедшая с ним, поразила ее. Хотя, оправившись от удивления, она подумала, что была несправедлива к нему: уставший от тяжелой работы, хвативший лишнего, потерявший мать – вот каким встретила она его тогда в автобусе и, вероятно, решила, что он был таким всегда.
- Пройдемся? – спросил он. – Вы по магазинам к празднику закупаетесь?
- Так, понемногу, - опустила она глаза. – Сейчас зайдем еще в парочку, если вы не против, и я домой. Тяжело нести.
Горыныч взял ее сумку.
- Нормально, - сказал он, - куда идем?
И они сделали еще несколько покупок и пошли вдоль центральной улицы.
- Может, будем на ты? – спросил Горыныч, и Ирка согласилась. Хотя ей в этот вечер то хотелось, чтобы он наконец оставил ее в покое и пошел бы домой, то в другой момент в ней просыпался интерес к этому немногословному мужчине. В этот раз он почти ничего не спрашивал, в основном молчал.
- Далеко живешь? – спросил он, когда Ирка остановилась со словами: «Ну, дальше я сама», - и потянула сумку на себя.
- Нет, поселок вообще маленький, - сказала она, забирая ношу.
- Тяжело же, - отдал сумку Горыныч.
- Ничего, не впервой, поди, - сказала она, и, добавив «пока», ускорила шаг.
- Вот дуреха-то. Ничего я с тобой не сделаю, - крикнул он ей вслед, и Ирка улыбнулась. – Погоди! – крикнул он снова. – Погоди, я спросить хотел.
- Ну чего? – остановилась она.
- Да глупость. Ты почему в каждом магазине по одной-две вещи брала? Можно же было в одном все сразу купить.
Ирка засмеялась.
- Ну как же, - сказала она, - купишь все у одних, так другие обидятся, что не у них, а так – у всех понемножку, и никому не обидно.
- Вот дуреха-то! – рассмеялся Горыныч. – Нашла причину! Это ж торгаши! Чего им обижаться? Покупаешь, где лучше или где дешевле – и все, а то больно нежные они что ли? Обидятся!
- Торгаши – не торгаши, это не мое дело, - сказала Ирка серьезно, - а люди они неплохие, так, зайдешь в магазинчик, парой слов перекинешься, про здоровье спросишь, про детей, тебя в ответ спросят – все не пустое «дайте-нате». А ты сразу «дуреха-дуреха». Может, и она. Так чего ж тогда со мной полпоселка прошагал, а?
Горыныч пожал плечами.
- Вот так-то, - улыбнулась Ирка и пошла домой.

[Катёнок]

Ирка сидела в своем вечном байковом халате и читала книгу, укрыв ноги одеялом, когда в дверь забарабанили. «Тетки так долбить не могут», - подумала она, и встала с кровати.
- Кто там? – недоверчиво спросила она.
- Открывай, дура! – крикнули из коридора.
Ирка вся съежилась.
- Зачем? – спросила она.
- Открывай, бить буду! – засмеялся стучавший. – Разговор есть, отпирай давай.
- Не открою, - крикнула она в ответ.
- Хочешь, чтобы я выбил? – последовал вопрос.
- Не хочу, - вздохнула Ирка и взяла швабру, стоявшую в углу.
Швабра не спасла, и через пару минут дверь была уже выворочена напрочь, а Ирка сидела съежившись в углу между окнами и плакала навзрыд.
Горыныч влетел в комнату и встал над ее маленькой фигуркой. Пролетела ли тогда перед ее глазами вся жизнь или нет, Ирка не помнила, она ничего не понимала и хотела только, чтобы все быстрей закончилось. «Убьет, так убьет», - думала она, закрывая лицо руками.
- Что прячешься?! В глаза смотри! – кричал он. – Вставай давай! Вставай! – выкрикивал он, поднимая ее с полу и хватая за руки.
- Только не по лицу, только не по лицу, пожалуйста, не по лицу, - отворачивалась она и пыталась вернуться в угол, - не по лицу, - ревела она, - не по лицу...
Горыныч еще пару раз встряхнул ее, потом толкнул в угол. Сбежались сидевшие дома соседи и грозили милицией, но получив в ответ «Уже тут! Уже тут!» быстренько разбежались по комнатам.
Ирка вытирала слезы, но из угла не выходила.
- Ключи отдай, дура! – сказал Горыныч, переводя дух, оседлывая табуретку и закуривая.
- Какие ключи? – не поняла Ирка.
- Какие? Ты еще отпираешься?! Мои ключи, мои! От квартиры моей ключи отдай, идиотка!
- Господи! – воскликнула Ирка. – Сам идиот! Нет их у меня! Нет! Псих ненормальный! Придурок. Идиот. Не кури у меня в комнате, хамло ментовское!
- Ключи отдай, уйду. Эти дуры со школы тебе их отдали, когда мать померла, так что не разыгрывай тут из себя скромницу наивную, отдавай ключи, а то еще хуже будет.
- Да нет их у меня, придурок, говорю же! – кричала Ирка. – Нет! Я когда узнала, что сын Клавдии Ивановны приедет, я их в шкаф положила у нее же в коридоре и дверь захлопнула. Придурок. На кой черт мне твои ключи нужны, идиот!

[Катёнок]

Горыныч вышел, не докурив и не поправив дверь.
Он шел по хрустящему снегу и пинал ледяные комья с обочины. «И чего я взъелся на нее? – думал он, выкуривая сигарету за сигаретой. – Может, и правда, ключи в шкафу. Старый я тогда дурак, ой, дурак!» И он все повторял это свое «ой, дурак!», пока шел, пока открывал дверь, пока перебирал вещи в шкафу, пока рассматривал найденные ключи.
Они казались ему каким-то эфемерными, ненастоящими – вот-вот исчезнут, как мираж, как наваждение. Рука не ощущала ни веса связки, ни холода металла. Два ключа от деревянной двери – да, она захлопывается, один от металлической – да, она была открыта. Долго он тогда чертыхался и ругался, долго. Ключ от почтового ящика – такой же ржавый, как и был, ведь мать часто забывала его в замочной скважине почтового ящика во дворе, и соседи всегда приносили ей связку в школу: она вела урок, рассказывала про горы, про моря, озера, реки и государства, когда кто-то из соседей стучал в дверь и молча отдавал ей связку, а она начинала охать, причитать, благодарить, сетовать на рассеянность и возраст, а вечером приносила спасителю ключей блинчики или сырники в знак благодарности. И ведь он все это знал.
- Идиот, - заключил он, швырнув ключи на пол, - идиот, придурок, - повторял он, наспех одевая куртку и подбирая с пола шапку.
Он бежал, глотая холодный тяжелый воздух, захлебываясь им и задыхаясь, в ушах стоял треск колючего снега под ногами, а перед глазами сливались в одну сплошную стену заборы и дома за ними. Он не помнил дороги, он не воспринимал ее, он бежал, и ему казалось, что бежать еще много-много километров, хотя миновать нужно было всего несколько проулков. Собаки заходились лаем из-за заиндевевших заборов, а он бежал, не слыша их. В детстве он думал, что если быстро пробежать мимо этих деревянных заборов с собаками, то не успеешь испугаться, но когда бежал, они заливались лаем, и все равно было страшно.
- Кто я, черт подери? – крикнул он, остановившись в конце проулка. – Кто? – вздохнул, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам – вроде, никого рядом не было. – Псих ненормальный. Срываюсь на девчонку из-за какой-то пустой подозрительности, глупо ведь, глупо...

Ирка стояла у окна и пила чай. Мастер вешал на петли дверь, несколько соседок сидели в комнате.
Лицо у Ирки было бледное, даже какое-то синеватое, руки уже не дрожали, но на предплечьях, если задрать рукава халата, темнели синяки, слезы текли из глаз сами собой, и Ирка глупо шмыгала носом.
- Ну ты как? – спросила соседка, не зная, что еще сказать. – Получше?
- Получше, - ответила Ирка, шмыгнув.
- Совсем мужику голову снесло, - сказала другая, - скорей бы что ли уехал.
- Готово! – крикнул мастер, покачивая дверь на петлях. – И замок я тебе хороший поставил. Ты уж осторожнее будь.
- Сам будь осторожнее! – крикнули соседки. – Сидел бы в комендантской, ничего бы не случилось, а то опять, наверное, в котельной водку глушил!
- Да отстаньте от него, - вздохнула Ирка.
- Ну, пойдем на кухню, пойдем, чаю попьем, пойдем, - заворковали соседки и вывели ее из комнаты.

[Катёнок]

На кухне было тепло и пахло топленым салом – кто-то собирался жарить картошку.
Женщины пили чай и что-то без умолку говорили, когда по косяку тихонько постучали. Ирка тихо заплакала, а соседки зашипели. В дверях стоял Горыныч.
- Чего пришел, изверг? – выкрикивали они, не вставая с мест. – Убирайся прочь, злыдень! Как тебя только земля носит!
- Чего пришел? Мало что ли бед от твоей дурной башки? – спросила, наконец, престарелая женщина с платком вокруг головы.
- Замолчите, сороки! – крикнул Горыныч. – С повинной пришел. – Сказал он и опустил голову.
- Эка посмотрите на него! – залилась женщина в платке. – Это что же, получается, пришел, оклеветал, избил, а теперь виниться пришел! Ты бы, дурья башка, сперва подумал, взвесил, а потом бы крушил, коли нужда была б, а так что?
- Да отстаньте от него, - вздохнула Ирка. – Пусть идет со своей повинной к мамке на могилу, здесь ему делать нечего.
- Да погоди ты, Ира! – шагнул он вперед, и женщины повставали с мест. – Не трону я ее, бабы, не трону! Клянусь, не трону! – но женщины не сели и не отошли.  Никакой солдат на войне не сравнился бы с ними по смелости и решительности, и Горыныч это понимал. Но что-то не давало ему уйти, не взглянув на Ирку, казалось, ему нужно было больше и больше доказательств своей вины и своего проступка, своего сумасшествия, своей грубости, силы и произвола. – Хоть вяжите, не уйду я.
- Свататься бы так ходили, - хихикнула та, что в платке. – Ну сядь что ли за стол, поговорим.
- С вами мне не о чем говорить, мне с ней надо, - сказал Горыныч.
- Экий ты шустрый! – последовал ответ.
- Ладно, - встала Ирка из-за стола, и бабы расступились, шушукаясь. – Чего тебе? Говори, - произнесла она, выйдя из-за стола.
- Ты... - замялся мужчина, - ты прости меня. Спутал я. Прости.
Ирка стояла перед ним, ниже на две головы, подняв на него глаза со слипшимися от слез ресницами, долго и пристально смотрела, как должна была бы смотреть сверху вниз, и ничего не говорила – просто смотрела.
Мыслей в ее уставшей и ноющей голове тоже не было – она не знала, что думать, но еще больше и вовсе ничего не хотела думать. Только ужасно болели руки, и было до смерти обидно.
Она вспоминала Клавдию Ивановну, вспоминала, как ходила к ней в последние недели ее жизни, варила ей куриный бульон, поливала цветы и убирала за кошкой, которую забрала после смерти хозяйки математичка. У той было четверо детей, пьющий муж и частный дом, полный живности. «Кошкой больше, кошкой меньше», - сказала она тогда и забрала животное. А час назад перед ней стоял сын той старенькой добродушной женщины, которая стала такой дорогой для молоденькой и неопытной девицы, хватал ее за руки и буквально пытался вытряхнуть из нее несчастную связку ключей, которую она предусмотрительно закрыла в опустевшей квартире своей умершей подруги. Клавдия Ивановна всегда говорила, что они с Ириной Николаевной – лучшие подруги. И теперь, когда этот грубый, мнительный мужчина, не приехавший на похороны собственной матери, нескладно просил у нее прощения, сердце Ирки сжималось и проваливалось в пустоту, как будто под ее хиленькими ребрами была самая настоящая бездна, без конца и края. И она силилась не плакать, чтобы показать этому сумасбродному верзиле, кто на самом деле из них сильнее.
И он не выдержал.
Он не мог ничего сказать, но не мог и уйти, он пытался собраться с мыслями, но они разбегались от его помутившегося сознания.
- Прости, - еще раз сказал он и, отвернувшись, вышел.
Ирка закрылась в комнате и плакала всю ночь.

[Катёнок]

Утро было особенно холодное, снег не пошел, и встали отчаянные морозы.
Ирка развернула сверток, и съежилась от холода, раскладывала гвоздики на белом холмике под памятником. Вязаной варежкой она смела с него облетевшие с тонких березовых веток кусочки коры, очистила ото льда фотографию и даты.
- Летом я куплю тебе оградку, хорошо? – проговорила она сквозь наворачивающиеся слезы. – Я не буду плакать, а то слезы замерзнут, - обещала она и, встав со снега, побрела к выходу по кладбищу. За пазухой у нее был еще один сверток.
Минуя поворот на улице мертвых, она остановилась и даже попятилась.
Прямо на могиле, к которой она шла, лежал человек и плакал.
Это был Горыныч. Он плакал навзрыд, вытирая слезы брезентовой рукавицей, бил кулаками снег, разбрасывал его в стороны и снова сгребал к могиле. Несколько раз он поднимался на колени, пытался сложить не выцветшие еще венки и искусственные желтые букеты к памятнику, но слезы снова охватывали его, и он ожесточенно разбрасывал эти нелепые знаки памяти по сторонам. Потом снова падал лицом в снег на могиле и что-то долго и монотонно говорил сквозь слезы.
- Вы положите эти цветы Клавдии Ивановне на могилу, а то там... - попросила Ирка смотрителя, переминавшегося с ноги на ногу от холода возле своей протопленной сторожки.
- Конечно, Ирочка, положу, - обещал он и отнес цветы в сторожку. – Как приехал, так каждый день приходит. Смурной. А нынче вон – вообще – ревет, как баба. Тяжко ему. – проговорил смотритель, вернувшись на улицу. – Скоро автобус подойдет.
- Да, - ответила Ирка на все сразу.
- Может, сказать шоферу, чтоб Горыныча подождал? – поинтересовался смотритель.
- Не стоит, ему с людьми сейчас плохо будет, - сказал Ирка, сжимая в варежках кулаки, руки не отогревались. – Я летом оградку закажу.
- Хорошо, Ирочка, хорошо, - отвечал смотритель, подсаживая ее на высокую ступеньку автобуса.

[Катёнок]

Ирка дула на красные пальцы, которыми от холода было тяжело шевелить, и ждала, когда принесут заказанные ею суп и рагу. Готовить не хотелось, и она зашла в кафе. Народу было много, потому что стоял автобус из города, и те, кто планировал продолжить путь, подкреплялись и согревались крепким чаем.
- Сто грамм, - заказали у стойки.
Ирке принесли суп.
Почему-то именно с этим заказом, с этой тарелкой супа, с этими окоченевшими пальцами жизнь показалась Ирке нудной, неповоротливой, предсказуемой сонной старухой, тяжело шагающей по заснеженной и бесконечной дороге. Все стало в миг каким-то иллюзорным, ненастоящим и вымышленным настолько, что даже не хотелось искать что-то настоящее, объективное и существующее.
- Можно к тебе сесть? – спросил кто-то сверху. Ирка кивнула, и перед ней опустился Горыныч.
Если бы она не испытала секунду назад этого вязкого ощущения пустоты и предопределенности, она, наверное, сказала бы что-то вроде «Опять ты!» или даже «Снова этот псих!», но она промолчала и продолжила есть.
Горыныч осушил рюмку.
- Это ты мамке цветы на могилу приносишь? – спросил он.
- Я, - ответила она, мельком подняв глаза от тарелки.
- Спасибо, - сказал Горыныч и проглотил вторую. – Еще принеси, - махнул он мальчику за стойкой. – Совсем ведь юнец, - вздохнул он, и Ирка глянула на мальчишку.
- Да, - ответила она.
Горыныч выпил еще две рюмки.
- Саша, - тихо сказала Ирка, - не пей. Не надо.
Он поморщился от выпитого, буркнул и переспросил:
- Ты как сейчас меня назвала?
Ирка молчала.
- Нет, ты скажи! – настаивал Горыныч. – Повтори.
Ирка продолжала молчать.
Перед ней сидел сильный, здоровый, в какой-то степени даже выхоленный мужчина и опустошал рюмку за рюмкой, пытаясь хоть чем-то заглушить собачью перебранку в собственной душе. Там выли волки, лаяли псы, поскуливали шакалы и ехидничали гиены. Он ничего не мог с ними сделать, кроме как залить весь этот звериный пожар разбавленным спиртом, и какая-то худосочная девчонка говорила ему «не пей», да еще и обращалась по имени. Как он, наверное, ненавидел эту девчонку.
Но она назвала его по имени, а он так давно не слышал его. Слышал, конечно, по отношению к другим: к знакомым, к жуликам, к прохожим, которых окликают, к детям, которых зовут домой обедать – к кому угодно, но только не к себе. Он отвык от него и представлялся этим вымышленным сказочным чудищем. «Не стал ли я этим чудищем сам?» - думал он, глотая горькое питье.
А Ирка сидела напротив него, отставив тарелки в сторону, и почему-то не могла уйти. Она смотрела на него, такого большого, такого могучего, похожего на медведя, и пыталась понять, стоит ли его жалеть, или это пустое занятие.
- Что ты на меня так смотришь, дура? – спросил он, - Видишь, до чего докатился. В городе гроза отморозков в районе, а тут размазня, ревущая на мамкиной могилке.
Ирку передернуло, по спине пробежали мурашки, она попыталась встать, но сил не хватило и потемнело в глазах.
- Тебе, дурехе, не понять. Хоть ты мамке и в конце-то помогала. Что ты вообще про смерть-то знаешь? Про одиночество?
Ирка сидела, сложив руки между ног, как будто ее, провинившуюся, отчитывал отец.

[Катёнок]

Она всегда так сидела, когда тот ругал ее, выпив лишнего, даже если Ирка ничего и не делала. Под мухой он всегда находил повод придраться. Он вваливался в дом, отталкивал мать и, не снимая обуви, проходил к дочери в комнату, где она уже забивалась в дальний угол и ждала, когда он станет ее оттуда сперва, ухмыляясь, выманивать, а после – выволакивать силой. Еще несколько раз оттолкнув мать, он усаживал плачущую дочь на скамейку посреди комнаты, сам падал на диван и начинал, как говорил сам, воспитательный процесс. А Ирка пыталась не всхлипывать и не реветь, и только беспомощно шмыгала носом и сжимала руки между коленями. Потом отцу надоедало ее воспитывать, он стаскивал ее с табуретки за руку, толкал на диван и, выключив свет, уходил. И полночи она видела полоску света под дверью, слышала всхлипывания матери и храп отца. Иногда матери удавалось вытолкать отца на сырой и холодный балкон, и тогда она рыдала в полный голос. Что этими ночами делала Ирка, ее не интересовало.
И вот теперь она сидит в такой же позе в кафе захолустного поселка, куда бежала от воспоминаний детства, но, как и детство, она живо помнит угол своей комнаты, крики, ругань и силу этого чужого разъяренного естественным течением жизни мужчины, но не может встать и покинуть это несчастное кафе, а этот пышущий гневом амбал попрекает ее тем, что она ничего не знает об одиночестве.
Да какое ему, в конце концов, дело до того, что она знает об одиночестве?  Ведь она настолько срослась с этим ощущением, что даже перестала мечтать о возможности с кем-нибудь им поделиться, и, приходя в свою маленькую угловую комнату на последнем этаже, она берет книгу и ложится с нею на кровать, даже не делая попыток нарушить привычный уже ход своей жизни, она заходит в несколько магазинов подряд и в каждом что-то покупает только затем, чтобы как-то это навязчивое одиночество от себя отогнать, она не празднует новый год и день рождения, потому что нет смысла праздновать их в одиночестве. А он заявляет ей, что она ничего не знает об одиночестве.
Ну что ж...

[Катёнок]

- Что ты в жизни теряла? – продолжал Горыныч, заказав еще водки. – Тебе и терять-то нечего! Живешь в какой-то лачуге и радуешься. Думаешь, за поселковую школу деньжищ заработаешь, да квартиру в городе купишь. Хахаля приведешь, детей нарожаешь. Ну правильно, что, правильно! – не унимался он, а Ирка все сидела и сидела перед ним в почти мазохистском трансе. – Ну скажи, - не унимался он, - скажи, что ты теряла? Ты, кроме мамки моей никого, поди, и не хоронила, а теперь бравируешь этим фактом передо мной, как будто я тв*рь последняя. И хотя так оно и есть, ты на такой фарс права-то не имеешь. Из города она, видите ли, приехала... - не договорил он, потому что хозяин кафе попросил его выйти, и Горыныч принялся его отчаянно ругать.

- Я же тебе говорила, не пей, - вздохнула Ирка, садясь на скамейку рядом с ним. – Холодно сегодня, сейчас быстро отойдешь, – договорила она.
- Ира... - протянул он, - Ира... Я не могу так больше, не могу. Прости меня, я тебе наговорил всякого...
- Ничего, - вздохнула она, натягивая варежки. – Пойдем, я тебя домой провожу. Тебе сейчас тяжело. – И она встала и протянула ему руку. Он взял ее, маленькую, даже в варежке, руку и притянул к лицу. Сквозь вязание она ощущала его горячее неровное дыханье – он сдерживал слезы.
- Сядь, - попросил он, и она села. – Мужичок на кладбище сказал, что ты оградку летом заказать хочешь. Кто у тебя там?
- Подруга, - тихо ответила она.
Горыныч молчал.
- Она поехала в город с кем-то из друзей и разбилась.
- А почему ты мне в кафе об этом не сказала? – посмотрел на нее Горыныч.
- А зачем тебе это? Ты еще мамину смерть не пережил, - тихо сказала она. – Правда, Саш, холодно, пойдем, я тебя провожу домой.
- Пойдем, - кивнул он, - пойдем. Только, - замялся он, - погоди немного. Дай я на тебя погляжу хорошенько, - сказал он и, взяв аккуратно в свои ручища в жестких рукавицах, ее маленькую, головку с выбившимися из-под шерстяного платка волосами, и долго смотрел в ее тусклые уставшие глаза с сеткой меленьких и слабеньких сосудов. – Прости меня, молчаливое ты мое сердце, прости, - сказал он, и почувствовал, как скользнула по его щеке горячая обжигающая слеза. – Прости меня, и пойдем домой.

[PitBull]

С книжками мы все дружны,
Любой из нас — читатель.
И конечно, знать должны,
Что пишет их писатель

[Катёнок]

Че к чему?

[Катёнок]

Кто угадает, какие песни Высоцкого нарисованы?

[хулиган]

Кто угадает, какие песни Высоцкого нарисованы?

мля....ближе немогу...с мобильника...а приз какой?

[Ульзана]

вторая - "Купола"..
"как засмотрится мне нынче, как задышится.."
первая - может "Здесь лапы у елей дрожат на весу.."?

неужели сама?

[Катёнок]

вторая - "Купола"..
"как засмотрится мне нынче, как задышится.."
первая - может "Здесь лапы у елей дрожат на весу.."?

неужели сама?

Бинго!!!!
Сама

[Ульзана]

ну, блин!. респектище!.. и уважушища!))
и чтоб два раза не вставать - с Днём рожденья!.. хоть и запоздало
надо же какая умница выросла!)))
расти дальше и меняйся, меняйся! будь всегда новой и удивляющей!))

[Катёнок]

Небо. Самолет. Кундера.

В своих романах столь любимый мною Милан Кундера, этот виртуоз  интерпретации – а именно этим словом мне хотелось бы воспользоваться, трансформируя в нем вездесущую идею писателя-творца, создающего жизнь и потому  жаждущего смерти, в идеею данности, коей обладает мир, даже такой непредсказуемый в силу своей многовероятности и полипотенции, как мир постмодерна, – так вот столь любимый мной виртуоз интерпретации мира постмодернистских полипотенций, Милан Кундера в «Невыносимой легкости бытия» говорит, что герои не рождаются, как люди, из чрева матери. Их не вынашивают долгим сроком, чреватым тошнотой и навязчивостью непреодолимых желаний, но они возникают из момента, из действия, из слова, из мысли, из поступка. Возможно, они также возникают из бездны глаз попутчика, продавца, кассира, дворника, миллионера, встретившегося вам на пути. Из всех, конечно, сложнее встретить миллионера, не то, чтобы успеть уловить свет или тьму пропасти его глаз. Эту бездну надежно охраняют специально обученные люди, этакие ходячие шкафчики, прячущие собственную бездонность глаз под солнечными очками. Вы думаете, очки эти изобретены были человечеством с целью защиты своих глаз от солнечного света? Куда уж! Веками люди смотрели на солнце, боготворили его в первых, едва сознательных культах дня и ночи, страстное соитие которых каждый миг бытия порождало жизнь. Веками наделяли люди свет, исходящий от этого полубожества сверхъестественной силой и мудростью. Веками солнце было желанной и одновременно непреодолимой данностью расширяющегося с каждым десятилетием эры мира, но случилось так, что, когда этот мир потерял свою данность и обзавелся потенциями – едва ли мыслимым множеством возможностей собственного существования – когда мир лишился этой изначально присущей ему единичности, тогда человек надел на глаза солнечные очки.
Марта родилась из полета. Ее соседка по креслу в самолете – из солнечных очков. Она так глубоко насадила их на свой раскрасневшийся нос, что казалось, она хочет заменить ими собственные глаза: вынуть глазные яблоки, как вынимают на ночь вставную челюсть, и опустить их в стакан с водой до следующего использования. Но мода на пустые глазницы либо уже миновала, либо еще не пришла, и женщине приходилось прятать свое абсурдное желание под глубоко всаженными в глазницы солнечными очками.
Марта долго не могла найти удобное положение в кресле, чтобы хоть немного поспать. Ее тело отказывалось помещаться в столь маленькую коробочку пространства между кресел, хотя и было весьма миниатюрным и изящно сложенным. Оно поминутно сообщало Марте афферентными нейронными сигналами о своем недовольстве и несогласии с выбором Марты лететь. Впрочем, против самого полета Мартино тело не бунтовало, как и любое другое тело, его донимали неудобства. То ему не давала покоя правая нога, закинутая прихотью Мартиного сознания на поручень впереди стоящего кресла, то левая, прижатая правой, то в спор вступали поясничные мышцы спины, натягивающие ее прямую, строгую осанку на зубчатый позвоночник, то ныла шея, то плечо, то желудок начинал урчать, чтобы в конечном счете не оставаться в стороне от происходящего. «Ему-то какое дело»,- думала Марта, - прислушиваясь к урчанию. Поменяв еще несколько поз, Марта вызвала борт-проводника и попросила воды.
- Это все от страха, - сказала соседка, когда борт-проводник ушел.
- Что от страха? – спросила Марта, выпив стакан долгим монотонным глотанием. Глотание было ее страстью. Она никогда не выпивала жидкость залпом, она растягивала процесс, медленно пропуская воду, сок, чай, кофе или коктейль сквозь свою гортань. Крепкие напитки Марта не любила, потому что их нужно было пить залпом. Ей же нужно было сперва пропустить жидкость через ротовую полость, затем проследить, как она медленно протекает по гортани и опускается по длинному пищеводу в желудок. Пищевод у Марты был длинным, несмотря на свой небольшой рост, она его длину ощущала явственно. Всякий раз, когда жидкость миновала этот этап, Марта задавала себе один единственный вопрос: если выпить воду залпом, получится ли водопад в ее пищеводе, или она так же мерно стечет по его стенкам, как при глотании? Но в ответе на этот ее вопрос существовала возможность, а Марта возможностей не проживала, как не проживает ни один человек сослагательного наклонения.
- Жажда от страха. И боль, - пояснила женщина в солнечных очках.
Марте не хотелось с ней говорить, но она так пристально смотрела на нее своими глазницами сквозь черные стекла, что Марта поняла: разговор неизбежен.
- От неудобства. Здесь же попросту узко, - ответила она.
- Нет, - возразила женщина, - неудобства в сущности нет. Это вымышленное ощущение, или даже комплекс ощущений, которые запускает страх. Ведь человек по природе трус, но привык считать себя храбрецом, потому как, по его представлению, трус никогда бы не возобладал над природой. Поэтому признаться себе в трусости человек не в силах, и организм, тело, чтобы хоть как-то избавиться от природой заложенного страха сообщает человеку сигналы, которые человек декодирует как неудобство, жажда, голод или даже желание мочиться.
- Желание мочиться, наверное, чаще других декодирует страх. В вашей терминологии, - усмехнулась Марта.
- Вы зря смеетесь, - укоризненно покачала головой соседка.
- То есть, по-вашему, - заинтересовалась Марта, - человек вовсе бы не мочился, если бы не его пресловутый страх, и мог бы существовать без пищи, если бы не боялся, ну а у человека, свернувшегося в три погибели в узком самолетном кресле, ноги затекают от ужаса, а не от узости пространства?
- Лично я этого не исключаю,  – резюмировала женщина в очках и вытерла ладони о брюки, обтягивавшие ее выпуклые, как у лошади колени.   
«Не исключаю», - сказала женщина с пустыми глазницами под солнечными очками, а то, что она ничего не исключала, означало, что она делает не что иное, как бросает Марту в пучину возможного.

[Катёнок]

Этот виртуозный паук пространства и времени своих романов, Милан Кундера, - а именно с паутинами, замысловато развешанными на ветвях, листьях, травинках и грибах реальности, соединяя их в то самое неведомое и коварное нечто смерти, невидимое, едва осязаемое каким-то налетом недопонятого ощущения и прекрасное в каплях росы, манящей неминуемыми сладкими, потому как последние, мучениями и облегчающей гибелью в плену того самого ловкого паука сравнила бы я его романы, - так вот этот виртуозный ткач несуществующих пространств и времен, Милан Кундера, всегда присутствует в кустах, листьях и траве реальности, в которых развесил свою паутину. Его «Я» всегда наличествует в романах самим этим местоимением, а также некоторой данностью автора как такового. Кундера в своих романах имплицитно дан. Он не превращается в рассказчика с собственной историей, и не строит композиционную пирамиду рассказа в рассказе – он просто есть в ткани повествования, он ведет читателя сквозь лес своих реальностей, и при этом читатель не ощущает его самого. Кундера-автор в своих романах бестелесен, и в этом его мастерство: быть и не быть одновременно, существовать и не существовать, появляться ненавязчивой тенью и исчезать в пасмурный день. У такого автора нет гражданства, родины, статуса, пола, имени. Но у такого автора есть возможность прожить тысячи жизней своих героев, в миллионах их возможных вариаций.
Когда Марта думала о писателях, ее охватывал ужас безумия, безумия не авторского, но собственного, которое глядело на нее из отраженных в зеркале глаз. Правда, Марта никогда не хотела быть писателем, ее монотонно удовлетворяла работа в небольшой конторке большой страховой компании. Хотя самой сути страхования Марта так и не понимала, работала она добросовестно и выверено.
- Ваша жизнь застрахована от несчастного случая? – спросила ее женщина в солнечных очках.
- Нет, - ответила Марта, улыбаясь знакомой теме.
- Очень безответственно.
- Но ведь ничья жизнь не застрахована от несчастного случая, - пояснила Марта.
- Моя – застрахована, - отрезала соседка и назвала сумму страховки. Мартино сознание в ответ на это заявление выстроило иерархию отношений этой странноватой женщины с пустыми глазницами под очками, потными ладонями и лошадиными коленками, с некоторой страховой фирмой, выраженную в определенном стандартном наборе документов, договоров и прочих бумаг, подготовленных агентом фирмы и подписанных жуткой клиенткой.
Ее попутчица жила в мире возможностей, и, гонимая собственной теорией присущего человеку страха перед жизнью в непостоянном мире, пыталась нащупать своими неуклюжими ногами хотя бы маленький островок твердой опоры и надежды. Этим островком представлялась ей страховка. Она почитала ее как забетонированного идола возмещенной гарантии и до ежегодного продления действия этой посмодернисткой сущности выискивала в окружающем ее хаосе новые возможности собственной гибели, от которых стоило бы застраховаться. Первой в этом безумном списке значилась авиакатастрофа.
Сопки, горы, хребты заснеженные – внизу, как белая плотная мятая бумага. Плотную бумагу тяжело измять, и сгибы и изломы на ней явственные, ломанные и настойчивые: такую бумагу, если измять, уже не разгладишь. Таким был мир три тысячи миль вниз – белой плотной мятой бумагой, изломы которой ловили светотень заходящего или восходящего солнца. Когда ты летишь против времени, равно как и вместе с ним, само ощущение времени исчезает, мир теряет это измерение и о его динамичности говорит только сменяющийся под самолетом рисунок светотени на мятой бумаге. Небо поэтому и обладает той своей необъяснимой притягательной сущностью, потому что своей плотностью отменяет время. Небо вневременно, оно константно и вариантно одновременно, оно сущностно, но одномоментно ни материально и ни идеально. Существование неба как такового можно было бы ставить под вопрос, и вопрос был бы правомерен, потому что определить точным языком науки, что такое небо, невозможно. Можно описать слои атмосферы, можно изучить состав воздуха, можно определить условную границу, где воздух заканчивается, если понимать его как газ, содержащий в качестве одной из примесей кислород, можно дать ему другое научное описание, но просто ответить на вопрос что такое небо и главное – как-то локализовать его в пространстве – невозможно. Если поместить его в абстрактную зону «верх», надо как-то локализовать самолет относительно неба или небо относительно самолета. Если поместить его в абстрактность «везде», надо как-то локализовать гроты и пещеры относительно уже не только неба как такового, но и земли. И тогда встает вопрос о том, как определять и где локализовать землю. Как обычно, одна концептуальная неловкость влекла за собой цепь других, и Марта не бралась за разрешение этого парадокса бытийности, она просто смотрела из округлого иллюминатора самолета на землю, привычно полагая, что она сморит вниз.
- Первое, от чего нужно застраховаться, - это авиакатастрофа, - провозгласила женщина в очках, поглядывая сквозь них на Мартин интерес к ушедшей из-под ног земле. – Самолеты разбиваются, конечно, не так часто, как, скажем, автомобили – такого рода случаи, разумеется, тоже необходимо внести в страховку – но все-таки они разбиваются. И вы знаете, мне сложно поверить, что, сокращая частоту собственных полетов, мы снижаем риск собственной гибели. Наоборот, - объясняла попутчица, - мы его увеличиваем.
- Почему? – спросила Марта, не отрываясь от окна.
- Потому что случай не дремлет, - заключила женщина в солнечных очках, еще глубже вдавила их в лицо и нажала на кнопку вызова борт-проводника.